Я – тринадцатый!... Амаяк Тер-Абрамянц

искреннее удовольствие.

      – Ну, начали, три-четыре! – объявил Петр Иванович и нажал на клавиши.

      – По До-о-ону гуляет, по До-о-ону гуляет… – вяло заголосили тридцать халатов.

      – Э, нет, стоп-стоп-стоп, – прервал Петруша, – так не пойдет, вы что, на похороны собрались? Надо пободрее. Ну, еще раз, я буду помогать, ну, попробуем, три-четыре!

      – По До-о-ону гуляет… – запели вначале тихо доктора, и Петя в самом деле активно помогал им, округляя и вытягивая губы, словно дул на кипяток, боясь обжечься, – …по До-о-ону гуляет… – прозвучало уже на ступень выше и как бы с вызовом, Петя подбадривающе кивнул головой, тряхнув мальчишеским русым чубчиком, мол так, давай-давай… – по До-о-ону гуляет… – здесь звуки делали какой-то особый перебор, изобретенный Петрушей, – …казак молодой! – уже довольно уверенно, даже чуть-чуть презрительно, закончили музыкальную фразу выездные бригады.

      – Стоп-стоп-стоп, – закричал Петя, – опять вы акаете: не ма-ла-дой, а мо-ло-дой, не пА Дону, а пО Дону – что-то среднее между «а» и «о», для этого надо округлить рот, понятно? Вот посмотрите.

      – …По До-о-ону гуляет казак мо-ло-дой, – пропел он задушевно, идиотически дуя на кипяток.

      Спиркин смотрел на белые спины впереди и думал – не спит ли он и не следует ли незаметно прикусить себе губу, однако, все вокруг – и доктора, и Петр Иванович, и зеленые стены, и местами выбитая плитка пола, и складки на халате, было настолько убедительным, что как тень растворилось закравшееся сомнение в реальности происходящего.

      У Вернигоры был такой вид, как будто у нее болел зуб, у полной шестидесятилетней Анны Афанасьевны, матери большого семейства, на лице было написано обычное выстраданное смирение, Веточкин ухмылялся как-то по-особенному – одними глазами из-за невозмутимых роговых очков, Лисниченко выглядел так, словно потерял близкого родственника, доктор Сидоркин сидел важно и сосредоточенно слушал, что еще изречет мэтр, фельдшер Боборыкин смотрел на мэтра, не иначе как замышляя убийство.

      Однако репетиция шла своим ходом, доктора и фельдшера довольно успешно справились с первым куплетом и перешли дальше. Они в песне спросили, о чем же плакала дева над быстрой рекой, и сами же ответили на этот вопрос – мол, цыганка не нагадала ей ничего хорошего.

      Одним словом, песня лилась, а песню прозой не передашь, ее слышать надо.

      Вечная тема любви, выраженная в песне, кажется больше всего коснулась женщин коллектива, каждая вкладывала в нее долю своей мечты и страдания: у Вернигоры прошел зуб, она задумалась вдруг о том, когда же, наконец, явится ее суженый, и чувство подсказывало ей, что скоро, скоро, и было почему-то как-то сладко, жутко и страшно расставаться со своим девичеством, Анна Афанасьевна вся ушла с головой в свою судьбу – в душу неслышно входил тот, единственно любимый и потерянный навсегда, о котором она не хотела часто вспоминать, но и забыть не могла уже сорок лет, и бабья тоска одолевала. Каждая была сама в себе, и губы