Я – тринадцатый!... Амаяк Тер-Абрамянц

Лисниченко, угрюмо усмехаясь, – за художественную самодеятельность самые большие очки дают, соцсоревнование ведь между коллективами, а скоро подведение итогов. Надо удержать переходящее знамя.

      – Какая еще репетиция? – закричала доктор Трещеткина, худая с неукротимо горящими глазами женщина. – Мне ребенка надо кашей кормить, мужа отправлять на смену, в цех, да имела я в виду… я – пролетарий медицины!

      «Надо бежать, пока не поздно», – пронеслось в сознании Спиркина, и он бросился к топчану, на котором стоял его портфель. Он помнил, что Анфиса Петровна, начальница отделения скорой помощи, не раз игриво заводила с ним разговор об участии в хоре, а однажды вызвала к себе и поставила вопрос ребром.

      – Учтите, ведь я вам иду навстречу, когда составляю график дежурств и отпусков, – сказала она ему, и он, кажется, даже почти согласился, чтобы не портить отношений с начальством, надеясь как-нибудь, по ходу дела, открутиться. Однако молодой доктор опоздал.

      В комнату один за одним, с растерянным видом, нехотя, будто кто-то их гнал сзади, входили фельдшера.

      – Товарищи, товарищи! – закричала появившаяся в дверях круглолицая директриса, закрыв их своим полным телом. – Никому не расходиться, будем репетировать. Петр Иванович сделал нам такую любезность и уже приехал!

      Возмущенный рев был ей ответом.

      «Эх, опоздал! – подумал Спиркин. – Теперь не выпустит, не драться же с ней!»

      Однако директриса не растерялась (подобную разъяснительную беседу она провела с большинством) и, подняв пухлые руки, махнула ими, как дирижер.

      – Товарищи, не волноваться, вы должны понять.

      – У меня ребенок голодный дома, – крикнула Трещеткина.

      – Мы устали, – жалобно протянула доктор Вернигора, симпатичная хрупкая девушка, работающая первый год после института.

      – Что ж, доктора Трещеткину мы отпустим раньше всех, если у коллектива не будет возражений, а от вас Вернигоpa, мне просто удивительно слышать такое, да в ваши годы я дежурила по два дежурства подряд и потом еще на свидание бегала!

      Откуда-то из-под мышки директрисы вынырнул Петр Иванович, который был на голову ниже ее, худрук районного Дома культуры. Баяном он уже заранее вооружился в директорской комнате. Несмотря на почти сорокалетний возраст, лицо у него было как у ребенка – безвольное, гладкое, без единой морщинки, только красное, будто из печки, глаза – светло-голубые, выпитые. Не теряя времени, обходя докторов, он прошел вперед, сел посреди комнаты на стул и, поправив ремень на плече, круто развернулся к двери. Операция оцепления закончилась.

      В это время за спиной Анфисы Петровны показалось полное лицо в роговых очках. Она оглянулась.

      – А-а, доктор Веточкин, – радостно запела директриса, как будто случилось какое-то необыкновенное событие, – а мы вас ждем, пожалуйста, проходите! – и вежливо уступила дорогу.

      – Меня? – удивился Веточкин, пожилой упитанный холостяк, он уже давно забыл, где бы