Свет матёрый. Андрей Лушников

есный,

      Лежит, протянув рукава.

      Чуть свет – в рукавах перекличка синичья,

      Безмолвия рушится лёд,

      Здесь небо для всех не жалеет величья,

      Здесь в небе дороги вразлёт.

      Трава и деревья возносят моленья,

      Рассвета дымится алтарь,

      И старенький тополь стоит в отдаленье,

      И в грудь себя бьёт, как мытарь.

      «Самые прекрасные страницы…»

      Самые прекрасные страницы

      Я читаю ночи напролёт.

      Засыпая, вижу сквозь ресницы

      Как я попадаю в переплёт.

      Как легко, легко неимоверно

      Я скольжу по лунному лучу.

      И герою из романа Верна

      Я губами сонными шепчу:

      «Капитан, нас обманул Негоро!

      Сбился ночью с курса «Пилигрим»,

      Меркнет свет, а это значит, скоро

      Свет в моей душе померкнет с ним.

      Скоро, скоро мрак возьмёт измором,

      Город весь тенями прошерстит,

      Вороном зловещим Невермором

      В каждый дом хозяином влетит.

      Напророчит он и мне потерю

      На ночном последнем берегу,

      Только я в рассвет грядущий верю,

      На него надеюсь как могу.

      Если я хоть раз увидел солнце,

      Что прошло в душе по пустырю,

      То у ночи и на самом донце

      Буду ждать грядущую зарю».

      Ой ты моя зорька-заряница!

      Что же нынче утро ниспошлёт?

      Самые прекрасные страницы

      Я читаю ночи напролёт.

      «Что ты, светик мой ласковый, робок…»

      Что ты, светик мой ласковый, робок?

      Что под сердцем огнём не горишь?

      Что не ходишь с зарёю бок о бок,

      А из мрака аукаешь лишь?

      Я тебе, как заветному другу,

      Показал где прозябло репьё.

      Что ж ты, друг, не готовишь кольчугу?

      Что ж ты, свет, не готовишь копьё?

      Много нас по обочинам званых.

      Так что, свет-пересвет, не робей!

      Вон, как в тучах смеётся поганых

      Беспощадной луны челубей.

      «Проснёшься – тополь стал жар-птицей…»

      Проснёшься – тополь стал жар-птицей!

      Туманом даль заволокло.

      Чуть слышно, с трауром в петлице,

      Стучится бабочка в стекло.

      Как сбросишь ночи рукавицу!

      Как разохотится заря

      От плевел отделять пшеницу

      В росе на кромке сентября.

      Увидишь верную примету

      В природе, ставшей золотой:

      Всё движется упрямо к свету —

      Что ждёт за грозовой чертой.

      «Жнецу хлебов и сорняков…»

      Жнецу хлебов и сорняков,

      Творцу соломы и огня,

      Путей земных и облаков

      Какое дело до меня?

      Увидев ангела с серпом,

      Вороны пали на жнивьё.

      Я разорвал с земным пупом,

      И тело рушится моё —

      Последний зуб торчит во рту.

      Но, чтоб я вовсе не истлел,

      Он в сердце неба высоту

      Штрихом одним запечатлел.

      Ручей, тропинку, силуэт

      Стоящей тучи грозово.

      Из всей палитры выбрал свет

      Художник сердца моего.

      Случай

      Кто в жизни хоть раз привечал побирушку,

      Поймёт отчего, почему

      Чужой человек облапошил старушку,

      Что вынесла хлеба ему.

      Стоит на пороге у ней участковый,

      Укором стоит, недвижим,

      И всё не втолкует он ей, бестолковой,

      Что веры нет людям чужим.

      Она, как ребёнок обиженный, плачет

      И мелко трясёт головой:

      «Ну как же, родимый? Ну как же иначе,

      С бедой коль идут не впервой?».

      Жмёт галстук служивому, словно ошейник.

      Он скажет на это в сердцах:

      «Какие же трогает струны мошенник

      В доверчивых старых сердцах!

      Теперь вот ищи твоего побирашку!».

      Потом участковый