Профессия – лгунья. Зоя Геннадьевна Янковская

я оделась и вышла из дому.

      В одном из супермаркетов я рассматривала яркую детскую курточку и тихо рассуждала сама с собой, как дорого всё стоит. Боковым зрением я видела, что за мной наблюдает какая-то женщина, прислушиваясь к моим рассуждениям вслух. Часто и я, будто невзначай, останавливалась возле перуанцев, чтобы послушать приятную испанскую речь. Меня так и подмывало взглянуть на японку, чтобы узнать, доброжелательно она смотрит или настороженно, но не хотела обнаружить, что вижу её. Я делала вид, что продолжаю рассматривать детские вещи, хотя всё моё внимание уже было обращено только к ней. Любопытство мучило меня. Я не выдержала и украдкой посмотрела на неё. Это была очень старая женщина. Только японцы бывают такими старыми. Когда мы встретились взглядами, женщина решилась подойти ко мне.

      – Вы русская? – улыбаясь, сказала она с сильным акцентом.

      – Да-а, – удивилась я и сказала едва ли не с нежностью: – Вы говорите по-русски…

      – Да, немного помню. Я была в концлагере в Советском союзе. Два года…

      Улыбка моя сошла с лица.

      – Ой. Извините, пожалуйста.

      Растерянно уставившись на неё, я больше не знала, что сказать. Всё это сильно противоречило всякой логике. Человек, переживший два года ада в моей стране, смотрит на меня с невыразимым теплом. Увидев моё замешательство, она погладила меня по руке и ласково сказала:

      – Ничего-ничего. Это было давно.

      – На Сахалине?

      Она кивнула.

      – Тогда и русские сидели в концлагерях. И убивали многих, – сказала я медленно, чтобы она понимала меня.

      Чем ещё я могла оправдаться?!

      – Да, Сталин, – сказала она, – Это политика. Там злые люди. А простые люди – добрые.

      – Правда?! – с благодарностью воскликнула я.

      – Русские женщины жалели нас. Плакали. Носили нам капусту и картошку. И через забор нам кидали. И мы ели. Добрые русские люди… – сказала она задумчиво.

      – Сейчас не такие добрые, – призналась я.

      – В Японии – тоже.

      Молча, мы ещё несколько секунд смотрели друг на дружку, грустно улыбаясь. А когда стали прощаться, я хотела обнять её, но потом испугалась, подумала: «Наверно, у них не положено так чувства выражать», – и смутившись, отпрянула от неё. Тогда мы поклонились друг дружке и распрощались.

      В клуб вошёл мужчина, оставляя за собой ароматный шлейф сладкой туалетной воды. Волосы его были старательно уложены гелем, на белоснежной рубашке бодро торчал накрахмаленный воротничок.

      – Кача! Кача! – крикнул мне Куя из глубины зала, – Окякусан!

      – Кто? Я? Одна? О-ой, боюсь, бою-юсь.

      Представившись, я пожала гостю руку. Села возле него на диван и стала трясущейся рукой неуклюже накладывать лёд так, что один кубик упал на пол, а другой возле стакана. Тот, который свалился на ковёр, я ногой задвинула под столик. Но который был на столе, упрямо не давался мне в руки. И вместо того, чтобы оставить его в покое и делать гостю коктейль, я гоняла по столу тающий кусок льда.