Русский храм. Очерки по церковной эстетике. Н. К. Бонецкая

в экзистенциальный центр высокой духовной Личности. Что, кроме самых фантастических вещей, мы можем сказать об «обликах» существ мира духовного – святых Ангелов, Девы Марии в Ее телесной прославленности, Спасителя? Воображение строит соответствующие образы на манер мира тварного; при этом получаются грубые химеры, принадлежащие к низшим астральным планам. С ними-то – а не с Ангелом, не с Богородицей – соединяется прельщенный человеческий дух. Таков бытийственный результат гибельного для души идолопоклонства.

      Православная молитва избегает смутно-призрачной области образов. Она строится так, чтобы устремляться в самое духовное средоточие Адресата. Ближайшим же адекватным выражением невыразимого служит имя. Об этом много размышляли наши софиологи. «Имя – тончайшая плоть, посредством которой объявляется духовная сущность»; «Имя… нежнейшая, а потому наиболее адекватная плоть личности», – писал Флоренский в неопубликованной работе165. С. Булгаков, чье учение об имени восходит к концепции Флоренского, определяет имя как «корень индивидуального бытия» (через который человек приобщен к Софии), «идею человека в платоновском смысле». Булгаков замечает, что «индивид есть я, но в таком же смысле есть он и имя»166. Мыслитель же подлинно православный предлагает церковное (а не оккультное или философское) учение об именах: «Имя святых, из членораздельных звуков, значит как бы плоть святого или святой… В малом виде, в устах наших и в душах наших как бы отражаются существа горнего и дольнего мира: и это все через веру, Духом Святым, который есть един Сый – везде сущий и все исполняющий»167.

      Итак, главный принцип организации гимнографического слова порожден первичной целью при молитве – необходимостью собрать ум вокруг Имени Божиего. Это путь узкий, а потому трудный. Гораздо легче созерцательно удерживать в сознании некий зримый образ и размышлять о нем, как это практикуют католики. Однако при этом, как утверждают наши святые, выхода духа подвижника в область нетварного не происходит. Посредством же Имени, в благодатной среде Церкви совершается встреча православного аскета с высоким Духом168. «Когда мы призываем святых на молитве, тогда произнести от сердца их имя значит уже приблизить их к самому своему сердцу. Проси тогда несомненно их молитв и предстательства за себя; и они услышат тебя, и молитву твою представят Владыце – скоро, во мгновение, яко везде Сущему и вся ведущему», – пишет о. Иоанн Кронштадтский169. Имя Иисусово – это центральное Имя нашего богослужения, его средоточие; молитва Иисусова есть богослужебное слово в свернутом виде, кратчайший его конспект. В молитве Иисусовой жизнь человека вся сводится к покаянному жесту: ум его занят исключительно Господом, сердце сокрушено раскаянием. Здесь скорбный православный путь предельно сужен, и, конечно, гимнографическое слово «шире» Иисусовой молитвы, богаче смыслами и эмоциями. Однако «Господи, помилуй» –

165

Флоренский П. Имена. Рукопись, с. 18, 65 соотв.

166

Прот. С. Булгаков. Философия имени. Париж, 1927. С. 158, 176.

167

Небо на земле… С. 91.

168

Между молитвенным призыванием Имени и тем медитативным проникновением в имена, которое описано в книге Флоренского, существует глубокое различие. Имя по Флоренскому – это самостоятельная астральная сущность, организм, который, как считает Флоренский, можно мистически познать, вживаясь в звуки имени. Ясно, что при этом сознание молящегося (точнее, медитирующего) не покидает астрального – тварного плана. Цель же молитвенного устремления – не имя как таковое, но сам его носитель, т.е. Бог или святой. В Церкви Бог и святые близки нам, а потому молитвенное именование вызывает их собственный ответ. Имя, если его носит святой, при молитве ему оказывается не тем тяжелым астральным сгустком, каким выглядят имена в описании Флоренского, – но сущностью тонкой, прозрачной для света святости. Ведь святость есть преодоление человеком не только своей судьбы, но и материи имени (которое, впрочем, также есть элемент судьбы).

169

Небо на земле… С. 91.