Желтое окно. Михаил Юрьевич Третьяков

сил моих нет больше, и даже плакать не могу. Вот не вспоминала и не рассказывала никогда, а сейчас, видимо, время пришло.

      Соседка моя почувствовала что-то неладное, вызвала милицию и скорую. Дверь сломали, вытащили меня из ванной и отвезли в больницу. Врачи сказали, что еще чуть-чуть – и не спасли бы. Но вот видишь, с тобой я; может, предназначение мое в этом, чтобы тебе помочь. Котик – он ведь не зря мне про долги говорил.

      Я после того, как в себя пришла, ничего не хотела и думала, что напрасно меня спасли, потому что сил жить во мне не осталось, одна только сила умереть. Но соседка моя уговорила меня в храм при больнице сходить, там-то я и познакомилась с отцом Иннокентием, он меня исповедовал, а после мне так легко стало, словно беды и несчастья все в небо отпустила. Он-то и рассказал мне про монастырь и напутствовал туда съездить, чтобы я окончательно излечилась, ибо, как сказал он, «Уныние – это крайнее изнеможение души, которое может сокрушить силу души и довести ее до отчаянья». Я поехала без надежды, но сестры в монастыре помогли мне, и я верю, что и тебе они помогут. Но что я всё говорю да говорю? Ты, наверное, уже и устал меня слушать. Отдыхай, крестничек, силы тебе еще понадобятся.

* * *

      Тело, привыкшее к теплу, неожиданно скрутило. Запульсировало и закололо в каждой косточке. И молоточек застучал по стремечку так быстро, что казалось, будто оглохну я. Оглохну от крика своего, от той невысказанной боли, от осознания бессилия перед дождем или перед тем, кто его… Во всем существе моем возникла резкая слабость, будто силы мои выплеснулись в крике этом. Закашлял. Открыл глаза – темнота. Только вода ледяная обжигает меня. Одежда мокрая: штаны и рубаха. И понимаю, что меня кто-то держит, а затем тянет вверх, а я кричу, кричу, как, наверное, кричит младенец – от страха появления на свет из утробы матери, где так тепло и хорошо, что не хочется выходить в этот мир. А меня тянут из тепла и покоя.

      Лежу мокрый на каменной плитке. Напрягаю слух. Шум дождя слышен – значит, всё хорошо. А затем накатывает воспоминание о том самом дне. Меня снова скручивает и рвет желчью, кровью, и снова кричу от безысходности, от непонимания происходящего, от того, что ничего не могу сделать, ничего не могу изменить, а еще не могу принять то, что произошло: ее больше нет, их больше нет, а значит, и меня нет. Мысли и чувства заплетаются в тугие канаты и тянут, и тянут меня. И происходит так, как, наверное, в тот самый момент, когда выныриваешь из глубины, где только холод и смерть. А здесь свет и жизнь, пусть какая-никакая, пусть с дождем, пусть… Нет, эта мысль не может стать для меня допустимой, потому что, как только я смогу с ней примириться, думаю, это и будет началом конца. А я не хочу конца, я хочу верить, надеяться, искать, находить ответы на вопросы и чтобы была она, жила, пусть даже очень далеко, пусть где-то, где я никогда не смогу ее увидеть…

      Меня кто-то прижимает к себе. И шепчет: «Слава Богу». Я еще не совсем понимаю, где я, хотя уже осознаю себя, воспринимаю окружающий мир со всеми его достоинствами и недостатками, а голос