Ладога. Ольга Григорьева

к нему не полез, да и охотники решили своими ногами шагать, а мы с Хитрецом взгромоздились на мешки мягкие, разболтались со случайными попутчиками.

      Мужики оказались местными, терпилинскими. Жили они землей да скотиной; на неурожай нынешний сетовали, на дороги, дождями размытые, на Князя, осторожно, что большую мзду с них потребовал, на знакомцев каких-то, нам неведомых, что друг другу жить мешали… Ничем они с нашими мужиками не рознились – слова те же да пересуды о том же… Старший, тот, что лошадью правил, Горютой назвался, младший – Поведом. Были они родичами, как во всяких печищах словенских водилось, да жили хозяйством своим. Не совсем, правда, своим – больше стрыевым.

      – Стрый у меня человек нарочитый, всеми почитаемый, – хвалился Горюта, успевая на лошаденку ленивую причмокивать. – Староста наш печищенский! Он вас непременно к себе зазовет, но вы не соглашайтесь – у меня изба ладная, его хоромины – не хуже. И угощу-попотчую вас на славу! Жена моя лучше всех баб в Терпилицах блины да пироги печет.

      Повед засмеялся, унял гордеца:

      – Что уговариваешь? Коли велел Вышата всех гостей к нему отводить, так не станешь же спорить с ним!

      Стало быть, старосту ихнего Вышатой зовут? Красивое имя, звучное, не то что у меня, будто у собаки, на зверя натасканной, – Бегун…

      Горюта с родичем спорить не стал – понурился да так и помалкивал до самого печища. Лишь завидев издали забор невысокий, приободрился, гаркнул на лошаденку:

      – Пошевеливайся, кляча ленивая!

      Ту понукать было ни к чему. Понимала – как придет домой, овса дадут, поклажу снимут, – побежала резво, застучала весело копытами по пыльной дороге.

      На нас поглядеть все печище высыпало. Бабы в серниках да платах белых, девки с косами до пояса, детишки с глазами, будто огоньки светлые… Столпились возле телеги, проходу не давая, гомоня на все лады…

      Повед да Горюта сидели гордые, спины выпрямив, словно не болотников неведомых привезли, а знатных бояр аж с самой Ладоги.

      – Ну-ка, посторонись! – рявкнул кто-то властно.

      – Вышата… Вышата… – зашелестели в толпе. Отхлынули от телеги в разные стороны, смолкли, на высокого грузного мужика глядя, что к нам неспешно шел.

      Я от изумления аж рот разинул. Уж на что наш Медведь велик да силен, а со старостой терпилинским, пожалуй, и ему не совладать было бы! Срачица нарядная на могучих плечах Вышаты чуть не лопалась, шея едва в ворот влезала, а на руки не всякий бы и глянуть отважился – бугрились они могучими мускулами, пугали толщиной да мощью. Были, верно, у Вышаты прадеды кузнецами – усмиряли огонь Перунов, иначе откель бы в нем такая сила взялась…

      Он приподнял ладонь, нас привечая и глубокими карими глазами с головы до пят обшаривая. На рогатине Славена взор задержал, возле Хитреца, маленького да щуплого, хмыкнул презрительно, а Медведя завидя, вскинул горделиво голову, будто петух бойцовый…

      – Милости просим, – загудел низким, сочным голосом.

      Тут же из-за спины его широкой вынырнула дородная краснощекая девка с караваем хлеба в