День гнева. Новая сигнальная. Север Гансовский

поскольку этот взмах был виден мне и моему спутнику как бесконечно долгий, нам со стороны казалось, что она хочет ударить Иваненко.

      Это выглядело довольно смешно.

      Петр Ильич застыл, широко открыв рот и подняв густые седеющие брови.

      Жора, опасливо остановившийся в некотором отдалении от директора, показал на него пальцем:

      – Обалдел!

      – Почему – обалдел? – спросил я.

      – А чего же он? – Жора кивнул в сторону Петра Ильича и разинул рот, передразнивая его.

      Почему-то это меня разозлило.

      – Вовсе он не обалдел, – сказал я. – Что-то случилось со всей землей. Какая-то катастрофа. Понимаете?

      Жора молчал.

      – Что-то такое произошло, отчего весь мир замедлился. А мы остались такими же, как были. Или, может быть, наоборот…

      Я произнес это «наоборот» не думая и потом вдруг закусил губу.

      А что, если в самом деле наоборот?

      Какая-то смутная мысль, какая-то догадка забрезжила у меня в голове. Я прикинул скорость волны на заливе, скорость мотоцикла и, наконец, положение солнца на небе. Мир замедлил свое движение, но в этой замедленности была своя гармония. Солнце, движение воды, люди – все замедлилось пропорционально.

      Я схватил Жору за руку и уселся на скамью у избы, заставив своего товарища сесть рядом. Потом я уставился на ручные часы, которые так и не снимал со вчерашнего вечера.

      Целых пять минут – я считал по пульсу – я смотрел на секундную стрелку и наконец убедился, что она движется и что она прошла за это время одну секунду.

      Секунда, и моих, хотя и приблизительных, пять минут!

      И за эту секунду женщина, спорившая с директором совхоза, опустила руку, а Петр Ильич закрыл рот.

      Выходило, что мир замедлился в триста раз. Или мы, наоборот, ускорились в той же пропорции.

      Но на лице Петра Ильича, на лицах всех тех людей, кого мы видели с утра, не было никакого беспокойства. Никто из них не выглядел удивленным, испуганным, озадаченным. Все мирно занимались своими делами.

      Значит, что-то странное и необъяснимое произошло с нами, а не с тем, что нас окружало.

      При этой мысли я испытал немалое облегчение. Все-таки это разные вещи: предполагать, что опасность угрожает тебе одному, или думать, что ей подвергаются все люди, весь род человеческий. В конце концов, я и Жора как-нибудь выкрутимся. Лишь бы со всей землей ничего не случилось.

      – Это мы с вами стали ненормальными, – сказал я своему спутнику, – а люди остались такими же, как были.

      Жора тупо смотрел на меня.

      – Что-то нас ускорило, понимаете? Мы стали двигаться и жить быстрее, а люди живут нормально.

      – Нормально!.. Сказал тоже! – Он недоверчиво усмехнулся и встал со скамьи. – Вот, гляди. – Он шагнул вперед. – Я иду, а этот стоит. И рот разинул. (Петр Ильич тем временем опять начал бесконечно медленно раскрывать рот.) А ты говоришь «нормально».

      – Ну и что же? Просто мы очень быстро двигаемся и чувствуем. Поэтому нам кажется, что все другие неподвижны.

      Теперь