Улица 17. Сесиль Монблазе

улыбнулся.

      «А что, если я скоро уверую во Христа?» – появилось на экране телефона.

      «Тогда я сам крещу тебя. Но ты твердо уверен в этом?»

      «Никогда еще не был настолько сильно».

      Папа поднялся, и его лицо неожиданно оказалось перед лицом Анхелики, как будто через наезд камеры. Его лоб был сморщен, глаза печальны и задумчивы. Была ли то остаточная реакция на покушение, озабоченность собственной судьбой или же нечто другое? Она не знала, но наблюдала за ним, затаив дыхание. Потом она увидела, как он упал, как подкошенный, перед распятием с вывихнутой рукой и отчаянно начал молиться, но тут видение погасло, и шепот нельзя было больше расслышать.

      – Это все? – спросила она Бога и сразу же поняла, что нет. Большой скелет появился перед ее глазами на фоне города с выступающими пирамидами и какими-то конусообразными растениями. Вокруг было тихо, а скелет держался за дверь одной из пирамид и никак не мог выйти наружу, как будто его костлявое тело не слушалось его. Мертвец был закутан в какие-то белые одежды, напоминающие легкий саван, но не в черный балахон монахини. На месте глазниц все еще были большие, яркие черные глаза, напоминающие бобы. Казалось, каждое их движение заставляют сохранившиеся нервы скрипеть.

      – Кто ты? – спросила ее мать Анхелика. – Папанцин?

      – Я и сама не знаю, – прошелестел скелет не пойми чем, ибо языка у него не было.

      – Зачем ты вышла из могилы?

      – Чтобы сказать, как там ужасно для тех, кто не спасся. Там тяжело и мрачно, там терзают людей, и…

      – Зачем там происходит такое с теми, кто просто не знал Христа?

      Скелет вздохнул и расправил как будто затекшие плечи, потом подошел к матери Анхелики близко, как только мог, и коснулся ее губ своей пустотой на месте когда-то живого и полнокровного коричневого рта былой принцессы. Или же не ее, а Пилар? И Анхелика открыла глаза, увидев по-прежнему свою келью, в которой ничего не изменилось, и свой компьютер, который показал ей, что пришло одно сообщение: «А ты правда монахиня». «Нет», – в отчаянии написала она и закрыла его. А потом постучала Инес и робко сказала, что пора выходить на мессу. Мать Анхелика поспешно поправила апостольник и, не сдержавшись, нанесла Chanel №5 на запястье, а потом, благоухая, как всегда величаво спустилась по лестнице.

      – Дорогие, вот об этом я и хотела вам сказать, – произнесла она, посмотрев прямо в глаза Марии Ньевес. – Ты ведь наверняка не веришь из-за нее.

      – Нет, из-за Рэя Курцвейла, – храбро произнесла девушка. – Да и кто сказал, что не верю?

      – Курцвейл? Какое-то смутно знакомое имя, – начала мать Анхелика, но не смогла вспомнить.

      В это время Мануэла постаралась сдержать зевок: ей всегда казалось странным, что люди говорят о таких вещах, когда самое главное -это музыка, смех и праздник, которые пребудут с нею во веки веков, сколько бы лет ей не было.

      – Это тот человек, который говорит о том, что человечество скоро обретет бессмертие, – неуверенно сказала Мария Ньевес. – Мы недавно издавали его книгу.

      – А