От «Дон-Жуана» до «Муркина вестника “Мяу-мяу”». С. Н. Дурылин

рады видеть здесь, Жуан…

      Агата

      Молчишь ты, бледен, недвижим…

      Скажи,

      Ты ранен… болен… ранен ты,

      Жуан?

      Дон-Жуан

      (как бы просыпаясь)

      Нет… Я здоров… так… легкая усталость.

      Далекий путь и трудная дорога.

      (Быстро)

      Вина, вина мне, Дон-Альвар, дружище!

      (1-й наливает)

      Блуждал я долго. Ночь же так темна —

      Блуждать не мудрено до свету. Я

      С дороги сбился – ехал не сюда…

      Искал иной я встречи и вина

      И жаждал пить из кубка я иного,

      Но обманулся… Сумрак так тяжел —

      И если рассудить нам трезво, здраво —

      То дело ведь не в кубке, а в вине —

      Не кубок, а вино нас опьяняет

      И темную отраву подает…

      Еще вина, Альвар, еще. Я рад,

      Что, заблудясь, на пир попал

      И пью твое вино, и снова мне

      Твои глаза, Агата, здесь синеют,

      Как звезд огни меж кипарисов,

      Твое здоровье, милая Агата! (Пьет)

      Но извиниться должен я,

      синьоры,

      Что опоздал к началу, ждать заставил…

      Ведь почерпнул полезный я урок:

      За призраком кто гонится ночным,

      Тот невоспитанным окажется невежей

      И ждать себя заставит… Для детей

      Урок такой полезен, без сомненья.

      Агата

      Я знала: ты придешь – и я ждала

      Тебя давно, ждала, а без тебя

      Твою я песню пела, поджидая, —

      Любимую и грустную, ту песню

      О золотой тоскующей луне…

      Дон-Жуан

      (целуя Агату)

      Любил я прежде песню о луне —

      О золотых полях, о тучках светлых,

      Что бродят в небе, – вечные бродяги[14];

      Но есть другая песня. Я сегодня

      Не в голосе – и спеть вам не берусь,

      Но вот о чем поется в этой песне.

      Она в Кастилье где-то сложена.

      «Ты любишь, друг? Но женщины – как книги:

      Прочел одну – и новой жаждешь ты[15].

      Но вот открыл, перевернул страницу,

      Прочел пять строк – и, боже! как старо,

      Как скучно все, изведано, известно —

      И помнится, что где-то ты читал

      Такие же слова, стихи, признанья,

      И, проскучав над книгой полчаса,

      Зевнешь лениво и закроешь книгу.

      Все читано. Чем новые искать

      И старое в них вечно находить —

      Не лучше ли, о друг, перечитать

      Знакомые и милые страницы

      Уже изведанных, но сладких

      былей,

      Затверженных волнующих стихов

      И старых, но нескучных повестей?»

      В Кастилии поется в песне старой,

      И я люблю ее напев старинный,

      Немудрый и простой, нелживо-милый.

      1-й

      Да, признаюсь, та песня хоть куда.

      И я не прочь ее мотив запомнить.

      Дон-Жуан

      Жалею

14

Дурылин, знаток и почитатель как пушкинской, так и лермонтовской поэзии, хорошо помнил стихотворение М. Ю. Лермонтова «Тучи», аллюзия из которого явно угадывается в монологе Дон-Жуана:

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

С милого севера в сторону южную.

(Лермонтов М. Ю. Сочинения. М.: Правда, 1990. Т. 1. С. 199.)

15

Очень похоже, что метафора «женщины – книги» родилась в сознании Дурылина в результате вчитывания в стихотворение В. Я. Брюсова «Скука жизни», которое он ценил и которым восхищался. В брюсовском стихотворении на пространстве нескольких стихотворных строк женщины ассоциативно связываются с книгами, а думы – с женщинами:

Слова из книг, истлевших в сердце-склепе,

И женщин жадные тела

Хватаются за звенья цепи. <…>

Есть думы-женщины, глядящие так строго…

Об этом стихотворении Дурылин вспоминал в своих воспоминаниях о встрече с Л. Н. Толстым в Ясной Поляне, где он провел целый день с утра до вечера вместе с Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым, главным редактором издательства, существовавшего на средства Л. Толстого. (Горбунов-Посадов был непосредственным начальником Дурылина, служившего в издательстве «Посредник».)

«Осенью 1905 г. “Посредник” решил издавать народный журнал. Заведовать собиранием материала и подготовкой его был приглашён поэт-рабочий Ф. Е. Поступаев, а я у него был в помощниках. Поступаев писал обличительные стихи, но это не мешало ему любить и передавать другим любовь к совсем иным созданиям искусства. Любимой его книгой был “Пан” Гамсуна, тогда мало кому известный. Однажды он прочёл мне теперь всем известного, а тогда почти никому не ведомого – “Каменщика” Брюсова.

– Кто это? – воскликнул я в восторге.

– Это Брюсов.

Брюсов – это автор “О, закрой свои бледные ноги” – автор самого популярного и самого короткого стихотворения в России 1900-х годов. Поступаев стал читать другие его стихи. Я, знавший Брюсова по этому однострочному стихотворению и по ругательным рецензиям в журналах, был поражён.

Когда к нам зашёл Н. Н. Гусев, впоследствии секретарь и биограф Л. Н. Толстого, а тогда секретарь “Посредника”, мы его усадили, и Поступаев прочёл ему Брюсова. Гусев был растроган.

И у нас троих зародилась несбыточная мечта: а что если эти стихи прочесть самому Льву Николаевичу? Это было очень страшно: Брюсов был “декадент”, а Лев Николаевич не только “декадентских”, но и вообще стихов не любил: мы знали это хорошо и по “Что такое искусство”, и по его предисловию к “Крестьянину” Поленца, и по его устным отзывам, доходившим до нас. Он не любил Некрасова и Алексея Толстого: где ж тут соваться с Брюсовым? Но чем страшней, тем больше хотелось… <…>

И вот Поступаеву представился случай поехать в Ясную Поляну к Льву Н-чу.

Он уезжал, а я ему шепнул:

– Фёдор Емельянович, а вы улучите минутку и прочтите Льву Николаевичу “Каменщика”.

Поступаев вернулся из Ясной Поляны и много рассказывал о Льве Н-че.

– А Брюсов? – тихонько спросил я его. – Читали?

– Читал. Один на один. В кабинете. Со страхом. А он слушал. Нахмурился, брови сердитые.

– Не люблю, – сказал, – стихов. Это всё пустое. Ну уж, читайте.

Я начал с “Каменщика”. Нарочно не поднимал на него глаз, чтобы не остановиться. Думаю: дочитаю – и кончено. Прочёл и глянул на него. Вижу: брови подобрели, хмурость сошла, – и ушам своим не верю:

– Это хорошо, – говорит, – правдиво и сильно.

Тут я ободрился и попросил позволения ещё прочесть.

– Читайте.

Я начал, а начинаются стихи с четверостишия, осмеянного во всех журналах:

Я жить устал среди людей и в днях,

Устал от смены дум, желаний, вкусов,

От смены истин, смены рифм в стихах.

Желал бы я не быть “Валерий Брюсов”.

Я исподтишка глянул на него: слушает, весь слушает. Дальше:

<…>

За мной мои стихи бегут, крича,

Грозят мне замыслов недовершённых тени,

Слепят глаза сверканья без числа,

Слова из книг, истлевших в сердце-склепе,

И женщин жадные тела

Хватаются за звенья цепи.

Слушает – да как! Мы так не умеем, а я дальше:

А думы… сколько их, в одеждах золотых,

Заветных дум, взлелеянных с любовью,

Принявших плоть и оживлённых кровью!..

Есть думы тайные, мои исканья Бога,

Но, оскверненные притворством и игрой,

Есть думы-женщины, глядящие так строго,

Есть думы-карлики с изогнутой спиной. <…>

«L’enn’ui de vivre» («Скука жизни»)

Я кончил. А он молчит. Хорошо молчит. И вдруг сказал:

– В этих стихах есть что-то библейское.

И повторил, тронутый:

– Что-то от Библии.

Таков был отзыв сурового стихоборца Льва Толстого о стихах “декадента” Валерия Брюсова. К сожалению, мне не довелось сообщить самому поэту этот отзыв Толстого». (Дурылин С. Н. У Толстого и о Толстом (1909, 1912) // Прометей. № 12. М.: Молодая гвардия, 1980. С. 200–201.)