Данте в русской культуре. Арам Асоян

оно обретает характер чуть ли не дантовского любовного томления, правда, скорее периода «Новой Жизни», чем «Комедии»:

      Нет, поминутно видеть вас,

      Повсюду следовать за вами,

      Улыбку уст, движенье глаз

      Ловить влюбленными глазами,

      Внимать вам долго, понимать

      Душой все ваше совершенство,

      Пред вами в муках замирать,

      Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!

(VI, 180–181).

      Но, конечно, не это является определяющим, главным. Суть в том, что, как и в дантовской поэме, преображение высокой любовью оказывается одним из основных мотивов романа, началом новой, духовной жизни героя:

      Она ушла. Стоит Евгений,

      Как будто громом поражен.

      В какую бурю ощущений

      Теперь он сердцем погружен!

(VI, 189)

      Еще один любопытный штрих, сближающий роман с «Божественной комедией», где Беатриче не только возлюбленная, но и ангелизированная вдохновительница поэта[217], содержится в тех стихах, в которых пушкинский рассказ о Музе, «ветреной подруге», незаметно переходит в разговор о Татьяне:

      Как часто ласковая Муза

      Мне услаждала путь немой…

      В глуши Молдавии печальной

      Она смиренные шатры

      Племен бродящих посещала,

      И между ими одичала,

      И позабыла речь богов

      Для скудных, странных языков,

      Для песен степи ей любезной…

      Вдруг изменилось все кругом:

      И вот она в саду моем

      Явилась барышней уездной,

      С печальной думою в очах,

      С французской книжкою в руках.

(VI, 166)

      И если, Татьяна, словно Беатриче, вдруг предстает Музой поэта, то Евгений – «спутником странным» (VI, 189), у которого Вергилием стал сам автор:

      И здесь героя моего

      В минуту, злую для него,

      Читатель, мы теперь оставим

      Надолго… навсегда. За ним

      Довольно мы путем одним

      Бродили по свету…

(VI, 189)

      К ассоциациям с Вергилием сразу же подключаются и работают на них, несмотря на очевидную лирическую иронию, авторские определения Онегина: «Мой бестолковый ученик» (VI, 184), «Мой беспонятный ученик» (VI, 633), которые прямо соотносятся со взамоотношениями Данте и его учителя, вожатого по кругам Ада и Чистилища.

      Таким образом, в пушкинском романе существует значительный ряд сюжетных и внесюжетных ситуаций, апеллирующих к «Божественной комедии»[218]. Их ролевые дуэты: Онегин и Татьяна – Паоло и Франческа; Пушкин и Татьяна – Данте и Франческа; Пушкин и Татьяна – Данте и Беатриче; Пушкин и Онегин – Вергилий и Данте. Особенно содержательной, таящей в себе сложные отношения поэта к художественному фонду предшествующих эпох, представляется последняя параллель. Она требует отдельного и тщательного рассмотрения. Здесь же ограничимся пригодным для комментария этой аналогии анекдотом о Ф. М. Достоевском, который вспоминает H. H. Вильмонт. Однажды Достоевский пришел к Страхову, сел в кресло и долго молчал,

217

См.: С тех пор, как я впервые увидал Ее лицо здесь на земле, всечасно / За ней я следом в песнях поспевал (Рай, XXX, 28–30).

218

Попытка рассмотреть «Божественную комедию» как архетип русского романа, в том числе «Евгения Онегина» и «Обломова», предпринята в работе: Беляева И. А. «Божественная комедия» как архетип русского романа // Язык мифа. Мат. междун. науч. – практ конференции. 10 октября 2009 г. М.: Моск. гуманит-эконом, ин-т, 2010. С. 27–39.