Воин аквилы. Владислав Шмыглёв

вполне знакомой и привычной, то вот для Владиуса позолоченные фалеры вместе с изысканными армиллами являлись самыми что ни на есть настоящими предметами гордости и признательности, полученными в знак пока ещё пусть и недолгой службы Риму, что молодого по возрасту, но не по внутреннему духу римлянина особенно подбадривало и воодушевляло. И, как видится, не напрасно. Владиус, помимо почётных наград, в тот особенный для многих воинов день всеобщего празднества был ещё удостоен и нового для себя звания тессерария, то есть помощника опциона своей же шестой когорты и второй центурии, в главные обязанности которого теперь входили организация караулов охранения и передача паролей неустанным часовым, что, однако, было ещё вовсе не венцом воинственного блаженства, потому как уж неизвестно, то ли на это была воля игривой владычицы судьбы, действующей под неусыпным взором вездесущих богов, то ли ещё что-то неведомо случайное. И впрямь неизвестно, но, как бы то ни было, а после триумфального возвращения обратно в лагерь двадцатого легиона и всеобщих границ признательности течение службы, преисполненное многочисленными новыми походами мужающегося с каждой новой природной вехой Владиуса, понеслось с какой-то невообразимо магической дивной силой. Настолько магической, что к весне наступившего сто первого года от Р./Х. она привела впитавшего армейскую закалку и к тому же так и не потерявшего суть нравственного начала воина со всех сторон, пронизываемого неустанными британскими ветрами аквилы, от звания тессерария к мимолётному опциону, а затем и к самому центуриону. Как так? Уму непостижимо, в эту необычайно загадочную и резкую жизненную событийность некоторое время непросто было поверить даже самому Владиусу. Но так складывались аспекты судьбы, справиться с веяниями которых человек иногда был совершенно бессилен. И посему новоиспечённый центурион, какое-то время всё внутренне проанализировав и для себя приняв произошедшие наяву перипетии именно как личностный вызов перед будущим, со всем блаженно и смирился, с одной стороны, искренне возрадовавшись данному званию, с другой же, с внутренним осмыслением воспалённого шестого чувства затаившись в ожидании пришествия не просто возможного, а даже возможно скорого подвоха. Ведь молодой и отважный римлянин ещё со времён обучения прекрасно помнил многие жизненные тезисы, говорящие о том, что не у всякого деяния и решения в сущей действительности может быть лишь только хорошее начало. Нет, деяния могут содержать и немало плохого, так как сущность-то многогранна. А объять необъятные вехи в блаженном порыве едва ли могут даже боги. Н-да, предчувствие чего-то нехорошего всё сильнее въедалось в сознание центуриона, и ладно бы только оно, так тут ещё и представления, означающие больше так никогда и не встретиться с Симин, также давали всё чаще о себе знать, отзываясь не менее жгучей и невыносимой внутренней болью. А встречи ведь как таковой и правда больше могло и не быть как по причине не просветной долготы