Кола. Борис Поляков

нее чем-то холодным и липким мазал спину Андрею и приговаривал:

      – Надо бы сказать: не можем-де мы работать, сеченые, мол. И мы не татары какие, имеем сочувствие… Сам-то кольский будешь?

      – Не-ет, почему кольский? – отозвался Андрей.

      – По обличью. Породистый ты, как колянин. Вон какой ладный. Добротно тебя тятька сделал, не из отходов. А и государевы слуги постарались. Видать, поубавить хотели прыти. – И засмеялся.

      Потом он мазал Смолькова, рассказывал:

      – Все хворобы эта мазь лечит. В Коле приятель мой отменно из трав готовит. На всем Мурмане славится.

      – Денег, поди, стоит, – сказал конвоир, – а вы тратитесь.

      – Стоит, согласился хозяин. – Да на божье дело не жаль: все доброе нам в зачет идет. Друг об друге, а бог обо всех.

      Из бочонка налил в деревянный ковш водки, подал Андрею.

      – На-ко, хлебни. От любого недуга первое средство.

      Уважительно смотрел, как Андрей, перекрестив ковш, пил большими глотками, налил и Смолькову. На выжидательный взгляд конвоира спросил:

      – А ты крещеный?

      – Крещеный, крещеный. – Конвоир вытянул из-за пазухи крест, быстро перекрестился.

      – Это у тебя тело крещеное, – смеялся хозяин. – А душа-то нехристь!

      Подал ковш конвоиру, подождал, пока тот выпил, и выпроводил всех из каюты:

      – Идите на палубу, спите. А вы, служивые, с ними идите да сторожите их с тщанием, чтобы не подевались куда…

      На палубе Андрей ничком лег на зипун и сразу же заснул.

      Не слышал он, как заканчивали погрузку и ставили паруса, как вышли в море.

      2

      Андрей видел море впервые. И теперь, утром все глядел и дивился на простор воды, света и воздуха, на белух и чаек, на корабль и паруса, полные ветра.

      Матросам хозяин бездельничать не давал. Они управлялись с парусами, мыли и скребли шхуну, чинили снасти, вечерами садились щипать паклю. Большими тюками приносили ее на палубу и устраивались в кружок, раскуделивали плотные волокна, вели нескончаемые беседы, пели песни.

      Для ссыльных жизнь на корабле шла неторопко. Конвоиры их не тревожили, корабельные люди не приставали, еда против тюремной была добрая. Поев ухи, Андрей молча пристраивался к матросам и помогал им. Вечерами слушал рассказы о загранице, о тамошних порядках. Засыпал с намазанной спиной скоро, спал без сновидений, а утром вставал, ощущая, как затягиваются раны и, наливаясь здоровьем, крепнет тело.

      Как-то вечером бойко дувший в паруса ветер стих, а затем и вовсе пропал, будто улегся на воду. Обвисли паруса, шхуна замедлила ход. Солнце ушло за горизонт, оставив на море теплые сумерки и тишину. После ужина матросы сходились на палубе, усаживались, перебрасываясь словами, курили и нежились теплом вечера.

      Смольков сидел против Андрея, строгал полено. Он отдалял поделку на вытянутой руке и разглядывал ее, потом опять резал.

      – Что это? – полюбопытствовал Андрей.

      – Медведя режет, – сказал матрос Афонька. – Только белый он не такой, морда длиннее.

      – Я не белого…

      – Ишь ты, руки-то умелые.

      Почтительно