Собрание сочинений в шести томах. Т. 5: Переводы. О переводах и переводчиках. М. Л. Гаспаров

смеются, —

      и стремиться посеять мир иной

      в это душное одиночество,

      в руины времени, —

      позабудь их.

      Морской ветер, рассветная прохлада —

      они есть, хоть их и не ищут.

      ¹⁰ <Губы>

      В час, когда сбываются сны,

      в первом сладком свете зари

      я увидел, как раскрываются губы

      лепесток за лепестком.

      Тонкий серп засветился в небе.

      Я боялся, что он их срежет.

      ¹¹ <Море>

      Это море называется тишь,

      корабли и белые паруса,

      тяжкий вздох бриза с сосен и Эгейской горы.

      Твоя кожа скользит по коже моря

      легко и тепло —

      мысль неясная и тотчас забытая.

      Но в расселинах

      черным соком хлынул раненый спрут

      в глубину, —

      где конец, как подумать, прекрасным островам.

      ¹² <Зной>

      Набухает зной

      в венах воспаленного неба.

      Кровь взрывается —

      она ищет обретения радости

      по ту сторону смерти.

      Свет – как пульс,

      реже и реже,

      и вот-вот остановится совсем.

      ¹³ <Полдень>

      Солнце вот-вот замрет.

      Призраки зари

      дули в сухие раковины.

      Птица пела лишь трижды и трижды.

      Ящерица на белом камне,

      неподвижная,

      смотрит в выжженную траву,

      где вьется уж.

      Черное крыло резким взрезом метит

      синий высокий свод:

      вглядись, и он распахнется.

      Воскресение в родильных муках.

      ¹⁴ <Всесожжение>

      И вот

      в плавленом свинце ворожбы —

      блеск летнего моря,

      обнаженность жизни,

      путь, привал, уклон и подъем,

      губы и лелеемая кожа —

      все хочет сгореть.

      Как сосна в полдень,

      взбухшая смолой,

      рвется родить пламя

      и не терпит родильных мук, —

      созови детей собрать пепел

      и высеять.

      Что свершилось, то правильно свершилось.

      А чего еще не свершилось,

      то должно сгореть

      в этом полдне, где солнце пригвождено

      в сердце столепестковой розы.

      ТРАГЕДИИ

      Было три великих греческих трагика: Эсхил, Софокл и Еврипид. Эсхил был могуч и величав, Софокл мудр и гармоничен, Еврипид изыскан и страстен. Трем трагикам повезло на трех русских переводчиков: два поэта-филолога и один филолог-поэт нечаянно сумели сделать эту разницу стилей еще выпуклее. Эсхил у Вячеслава Иванова стал архаичен и таинствен, как пророк; Софокл у Фаддея Зелинского – складен и доходчив, как адвокат; Еврипид у Иннокентия Анненского – томен и болезнен, как салонный декадент. Такими они и запомнились современному русскому читателю.

      Всякий перевод деформирует подлинник, но у каждого переводчика – по-своему. Еврипид у Анненского пострадал больше всего. Во-первых – это заметили уже первые критики, – речь в античной трагедии логична, рассудочна, разворачивается длинными