Точка замерзания крови. Андрей Дышев

хаоса ледопада.

      – Ну!! – выждав минуту, закричал Тенгиз. – Где твоя шизданутая лавина? А? Лапшу вешаешь, пентюх! Пошел вперед, пока я тебя вместо лавины вниз не спустил.

      Они напомнили о том, кто есть ху. Контраргументов я не нашел.

* * *

      Во второй половине дня мы начали подъем по гребню и снова вышли на рубеж четырех тысяч. Бэл уступил мне место во главе связки, и я, щадя Глушкова, старался идти как можно медленее, и все-таки к вечеру неприметному герою стало совсем худо. Мы встали на привал в плотной тени, которую бросал на склон пирамидальный пик. Здесь было холодно и ветренно.

      – Ты можешь идти дальше? – спрашивал я Глушкова, растирая ему щеки и массируя шею.

      – Да… Наверное… – с трудом отвечал он, едва разлепляя болезненно порозовевшие губы и пытаясь оттолкнуть мои руки. Его пальцы были ледяными, как сосульки, зрачки "плавали", и мне никак не удавалось поймать его взгляд.

      – Подыхает? – спросил Бэл.

      – У него началась горная болезнь, – ответил я, поднимаясь на ноги.

      – Это что еще за болезнь? – спросил Тенгиз, подойдя к нам. – Сифилис знаю, триппер тоже…

      А ведь он слишком грубо притворятеся идиотом, подумал я, взглянув на непроницаемо черные очки Тенгиза.

      Глушков засыпал сидя. Я принялся его тормошить.

      – Эй, парень! Не спи!

      – Козленочком станешь, Глушкович! – добавил Тенгиз и снова ко мне: – Врежь ему по зубам, чего ты с ним церемонишься?

      – Единственный, кому бы я с удовольствием врезал по зубам, – ответил я, – это ты.

      Тенгиз, словно перископ из подводной лодки, выдвинул шею из воротника пуховика.

      – Бэл, он опять хамит! – пожаловался он.

      Бэл, не обратив внимания на своего компаньона, сказал мне:

      – Ты понимаешь, что мы его бросим здесь, если он не сможет идти?

      – Понимаю, – ответил я.

      – Тогда его жизнь остается на твоей совести.

      Мы стояли вокруг Глушкова. Некоторое время молча смотрели на сидящего на снегу жалкого человечка и прислушивались к тонкому вою ветра.

      – Я хочу сказать! – вдруг с необычной эмоциональностью для своей нордической натуры произнес Гельмут и шагнул к Глушкову. – Я есть немец, я был фашист. Да, это правда, но я не боюсь это сказать. Время идет, река меняется. Я думал, что все ушло в прошлое. Но теперь вы делаете, как фашисты! Вы хотите кинуть здесь человека, но он не виноват, что он есть человек и устал…

      А Гельмут, оказывается, любит витийствовать и говорить с пафосом. Президент торговой фирмы "Нордвальд", а выступает, как политработник с полувековым стажем.

      Немец тем временем опустился на снег рядом с Глушковым, словно объявлял вместе с неприметным героем сидячую забастовку. Мэд незаметно для всех бегала пальчиками по моей спине, но я не мог понять, что означали эти сигналы.

      – Вы правы, Гельмут, – сказал я. – Оставить здесь человека – это омерзительно…

      Мэд двинула меня кулаком под лопатку. Кажется, я сказал что-то не то.

      – Фашисты не оставляли раненых, – снова сказал Гельмут,