Каждый час ранит, последний убивает. Карин Жибель

с каких это пор ты умеешь писать?

      Сефана хмурится.

      – И то верно! – бросает она. – Ты как писать научилась?

      Я осмеливаюсь улыбнуться, и это им не нравится. Этой дуре такое даже в голову не пришло!

      – Уж точно не в школе, – отвечаю я.

      И задыхаюсь от первой пощечины.

      – Сама научилась, – говорю я с вызовом.

      Я вижу, как Шарандон стискивает зубы.

      – Вот как ты нас благодаришь? – корит меня Сефана. – Тебя из нищеты вытащили, занимаются тобой, а ты своим всякие гадости о нас пишешь?

      Я знаю, что, если отвечу, они еще больше рассердятся. Но так хочется, что страх отступает. По крайней мере, сейчас.

      – За что мне вас благодарить? А еще могу напомнить, что рабство отменили в 1848 году. То есть давным-давно.

      Тут я им рот точно заткнула. Они переглядываются, потом смотрят на меня.

      – Маленькая зараза, – шепчет Шарандон. – Я смотрю, до тебя еще не дошло, так?

      – Что не дошло, месье?

      – Кто тут главный…

      Он хватает меня за руку и куда-то тащит. Открывает ведущую в гараж дверь, и мы спускаемся на несколько ступенек. От запаха бензина меня начинает подташнивать. Сефана закрывает дверь. Шарандон кладет мою правую руку на верстак и просит жену меня подержать.

      – Ну как тебе? – бросает он с ужасной улыбкой.

      Я пытаюсь вырвать руку, но Сефана не дает мне пошевельнуться. Когда я вижу, что Шарандон взял молоток, то на секунду закрываю глаза. Я их открываю, когда он наносит первый удар. Со всех сил.

      Боль такая страшная, что на мгновение мое сердце перестает биться, а потом начинает колотиться как бешеное.

      Сефана меня отпускает, я сгибаюсь пополам, меня рвет. Дышать не получается. Шарандон снова кладет мою руку на верстак, берет огромный гвоздь и с яростью вбивает его в ладонь несколькими ударами молотка.

      – Можешь попрощаться с письмом! А если еще раз попробуешь кого-нибудь предупредить, я тебе и вторую руку покалечу! Поняла, дрянь?

      Они уходят, и я слышу, как в замке поворачивается ключ, хотя голова ужасно гудит. Я со страхом понимаю, что проведу ночь прибитой к верстаку.

      Тогда я падаю на колени. Я не хочу двигаться, чтобы не стало еще больнее, хотя куда уж больнее, но желудок снова скручивает, и меня опять рвет.

      Мама, зачем ты меня родила, неужели для такой жизни?

      Нет, я не могу понять, за что я «отвечаю».

* * *

      Когда Шарандон возвращается в гараж, уже почти полночь. Тама лежит лицом на верстаке, рядом с прибитой гвоздем рукой. Ее спина сгорблена, она не двигается.

      – Вопросы остались?

      – Нет, месье. Помогите мне, пожалуйста…

      Он включает свет и приближается, в руках у него плоскогубцы. С их помощью он захватывает шляпку гвоздя. Тама стискивает зубы. Он резко дергает гвоздь, освобождая Таму от невыразимой боли. Она падает, прижимая руку к животу. Во рту металлический привкус. Она прикусила себе до крови язык.

      – Пошевеливайся… Живее, а то на ночь тут останешься!

      Тама поднимается и идет за ним. В кухне их ждет Сефана,