Близь и даль. Владимир Черепкин

раскуривать добычу.

      – На всех. Курево надо беречь, и ты береги, старайся курить чинарики – сказал, повернувшись к Сашке лицом, смачно вдыхающий долгожданный дым и приостановившийся от ходьбы, парень в красном свитере.

      – Ты за что здесь? – обратился он снова к Сашке, сделав несколько затяжек и передав окурок соседу.

      – Да икону в деревне у бабки стащили.

      Парень понимающе кивнул.

      – А ты за что?

      – Я за убийство.

      – Серьёзно?

      – Какие тут могут быть шутки…

      – Случайность, – продолжал он, подумав, – на поезде, сопровождающим грузов работал. После смены пистолет не сдал. А тут приятель ко мне заявился. Я в шутку навёл на него. И на курок-то не хотел нажимать, но как-то получилось, – и «бах». И всё. Теперь уж назад не отыграешь. Как взвёл, как патрон там оказался? – не пойму. Да что уж теперь! – махнул он в отчаянии рукой.

      Затем резко потряс головой, махнул ещё раз рукой и нервно заходил по проходу.

      – А ты из наших значит, – из воров? – спросил Сашку с нар большой крепкий смуглолицый человек и, подвинув свёрнутую куртку к самой стене, подпёр её черноволосой головой, – первая ходка, вижу.

      Сашка кивнул.

      – Ну, ничего, натаскаешься. Сюда только раз попасть – и пошло поехало. Сюда, как говорится, вход широкий, а выход узкий, – и сюда, за решётку и в эту воровскую жизнь…

      – Весёлое дело – воровство, – продолжал он через паузу, несколько задумчиво, – и всё же есть в нём какая-то неприятность и подлость. Мы раз спёрли у мужика сумку на вокзале, а он, оказывается, дочь в больницу вёз в Москву, и оставили людей без денег и без билетов. Ну, а нам-то откуда было тогда знать?!…

      – Но, что поделаешь, такова наша жизнь, – закончил он, вздохнув, и, закрыв глаза, замолчал, возможно, крепко задумавшись.

      В распахнувшемся дверном оконце появилась часть красного, одутловатого лица надзирательницы: – Чай и хлеб получите, уважаемые. Вот хлеб. Давайте кружки сюда, – сейчас я вам написаю.

      Камера загудела: – Мы тебе написаем, тварь мордастая, – до дома не доползёшь!

      – Да я так, – улыбнулась надзирательница, – вам уж и пошутить нельзя.

      – Шути, да знай меру, – примирительно проворчали в камере.

      От окошечка потянулись по рукам, дымящиеся паром кружки и серёдки чёрного хлеба.

      – Ну, на здоровье! – подмигнул Сашке смуглолицый, неторопливо прихлёбывая из кружки, – один декабрист писал, как их гнали в Сибирь. Так вот, жаловался: дают, говорит, нам на день всего по буханке хлеба да по паре фунтов колбасы. Вот истинный крест. Сам читал. А тут по кусочку хлеба, да кружке чая чуть сладкого. Эх, и времечко пошло, прогресс, мать его!..

      Перекусив, люди несколько ободрились, слегка повеселели, стали вспоминать зоны, где им пришлось «отсидки» проводить. Вспоминали начальников, общих знакомых, многие из которых ещё там «торчат», ну а некоторые и на свободе уже «дрягаются».

      – А интересно,