Желанный царь. Лидия Чарская

Годуновым.

      Невысокая плечистая фигура человека двинулась за хозяином неслышно в сени, мимо сладко похрапывавших холопов.

      Ни словом не обмолвился боярин со своим спутником, пока не вошел в свою постельную горницу. Здесь Семен Никитич тяжко опустился на лавку, сделав знак своему гостю приблизиться.

      Это был человек лет сорока, с черными, исподлобья поглядывающими злыми глазами, с низким лбом, с широко развитой челюстью.

      Одет он был в желтый кафтан дворового человека, крепко опоясанный красным кушаком. Шапку он скинул с головы еще до входа в хоромы; густые, спутанные, чуть седеющие уже, черные волосы, взлохмаченные и густые, покрывали почти до бровей и без того низкий лоб, придавая что-то зловеще-хищное лицу этого человека.

      – Ну, Бартеньев Второй, что скажешь? Все ль исполнил, как было указано тебе от меня? – произнес царский окольничий, впиваясь в лицо пришедшего человека своими маленькими, но зоркими глазками.

      – Как приказал, все, государь-боярин, исполнено по приказу твоему. Вот корешки в мешке наговоренные, а вот и перстенек заветный боярина моего Александра Никитича! – и, говоря это, Бартеньев Второй вынул из огромного своего кармана небольшой мешок, а вслед за ним вытянул из-за пазухи и великолепный алмазный перстень с печатью. Семен Годунов почти вырвал перстень из рук холопа и жадным взором впился в печать, вырезанную на нем.

      – Молодец ты, Алексашка! – забывшись на минуту, почти в голос крикнул он, рассмотрев буквы печати, и маленькие глазки его загорелись и заискрились, как у змеи. – То есть так угодил ты мне перстеньком и корешками, что век твоей заслуги не забуду! Сказано тебе было, что, как только бояр твоих под розыск подведут, от их живота и именья, коими государь великий за мою верную службу меня пожалует, тебе немалую толику уделю. А пока что, держи!

      И, вытащив из кармана объемистый кошель с деньгами, Семен Годунов бросил его Бартеньеву, ловко подхватившему на лету щедрую боярскую подачку.

      – А только уговор помнишь? И клятву тоже? – сурово добавил боярин, подозрительно поглядывая на раболепно кланявшегося ему и благодарившего Бартеньева Второго. – Что б ни одна душа не проведала, что ты корешки наговоренные в мешке за боярской печатью Александра Никитича сам подкинул в подвал второго Романова, да перстенечком с его печатью припечатал их. И на розысках и под присягой помни, во имя Бога помни, Алексашка, не то погубишь себя и меня!

      – Буду помнить, государь-боярин, буду помнить! И сказывать всем стану, что мне, как ключарю, казначею боярскому, как первому и верхнему над всей челядью холопу, заведомо известно о том, как мешок сей с корешками наговоренными против царского здравия мой хозяин, боярин Александр Никитич, от вещуньи московской привез и в подвалах своих схоронил за своей боярской печатью. Все, как ты приказать изволил, государь-боярин, все так показывать и стану.

      – Ну то-то же, смотри! Не оплошай, а тапереча…

      Тут Семен Годунов затеплил свечу от спускавшегося над столом потолка паникадила, отломил кусок воска от нее, помял