Как взрыв сверхновой. Эмиль Вейцман

назвать в худшем смысле этого слова, именно в худшем, потому как лаже самые великие поэты и писатели – графоманы! Да-да! Графоманы: ведь их неудержимо тянет писать. Какой-нибудь сумасшедший, марающий без конца бумагу и воображающий себя великим автором, отличается от Александра Сергеевича Пушкина исключительно степенью одаренности. Один одарен исключительно, гений, а другой антиодарен, он даже не бездарь, ведь бездарность подразумевает нахождение ее в точке ноль на шкале таланта, он же, этот антиодаренный, вне этой шкалы, он вне сравнения. Но оба, и Пушкин, и этот сумасшедший, графоманы. Обоих неудержимо тянет сочинять, но одного на сочинительство толкает гений творчества, а другого гений зла, гений хаоса. Тáк вот. Можно меня графоманом назвать в худшем смысле этого слова, но, надеюсь, я не заслуживаю такого определения. Шекспиром себя не считаю, просто временами меня очень тянет описать то, что я вижу вокруг. И не просто описать, а что-то и добавить к увиденному, чего никогда не было, что-то от него отнять, а в результате, глядишь, получена совершенно иная реальность. Время от времени я относил свои опусы в редакции толстых и тонких журналов. Кое-что даже напечатали. Как-то опубликованный рассказ я имел неосторожность показать Алевтине – думал, хоть эта публикация пробьет броню ее неприязни ко мне. Какое! Впрочем, вот запись, сделанная месяца за полтора до смерти Алевтины-мажор, когда ее ДНК была уже введена в яйцеклетку Нади Овечкиной:

      «…Вчера приходил Михаил. Принес почитать свой опубликованный рассказ. Графоман действует. Воистину мы живем в сумасшедшие времена. При Советской власти моего братишку не только бы публиковать не стали в литературных журналах, его бы на порог редакции не пустили. А тут, поди же – писатель. Стану я читать всякий бред. Пусть другие читают, если делать нечего.

      Однако нет худа без добра. Визит Михаила напомнил мне, что следует поскорее решать квартирный вопрос. Кому-то ведь надо завещать квартиру. Но кому?! Михаилу?! Ни за что!!! Будущему ребенку, то есть себе самой? Но возможно ли такое? Надо бы с юристом посоветоваться. И с очень хорошим. Да вот только дерут они три шкуры, а хорошие – и все пять. Где денег-то взять? А ведь еще и нотариусу надо заплатить за составление завещания. Ну времена!..»

      Вот тáк-то вот… Уже и графоман, в худшем смысле этого слова!

      Дальше меня ждал, однако, сюрприз. Вот уж никак не ожидал подобного – на страницах дневника я обнаружил зарисовки, сделанные, естественно, самой Алевтиной: кисти ее рук ладонями вниз и ладонями кверху. Последние были нарисованы вместе с линиями рук.

      Поначалу я был просто ошарашен – Алевтина и хиромантия?! Вот это да! Но потом все стало на свои места. Как уже говорилось, моя двоюродная сестра терпеть не могла всю «эту мистику и чертовщину». Оказалось, она не переваривала оккультные науки до такой степени, что ни много ни мало решила заняться их разоблачением. Вот очередная выдержка из дневника:

      «…Чтобы не держать под собственным носом собственные ладони, решила перерисовать