Девиация. Часть первая «Майя». Олег Валентинович Ясинский

в сентябре вместе с зарплатой. Отныне любая значимая покупка без них стала невозможной.

      О Майе если и вспоминал, то с чувством вины и обиды. Вины – из-за дурного поведения, раззадоренного Юркиными подначками, а обиды – что простила меня, словно ребёнка капризного.

      Перебирая в памяти пазлы нашего неудачного свидания, складывая их, зло распорашивая, понимал: предстаю в той нелепой картине жалким просителем, а не брутальным самцом, которым хотел казаться.

      Лучше бы она меня не прощала.

      Наведалась Майя в Городок через месяц, на выходные, четырнадцатого сентября. О том узнал лишь на второй день, в воскресенье, когда обратно собралась уезжать.

      Позвонила: совсем не властно, с девичьим придыханием залепетала о киевских новостях, о том, как скучала, что хочет меня увидеть, предложила встретиться возле автостанции.

      Я молча выслушал, дивясь разительной перемене. Хотел трусливо отказаться, сославшись на придуманную занятость, но не смог, пообещал и пошел. Считая себя порядочны, или желая таким казаться, я не мог не пойти, после того, что между нами БЫЛО. Стыдно вспомнить, что между нами было.

      Я пошёл. Цветы купил. Выходило, что теперь она моя девушка. По дороге всё думал: почему Майя так переменилась и почему она моя девушка?

      Юрка ещё раньше пытался мне растолковать о возможном развитии наших отношений, когда, в конце августа, после Майиного отъезда, заглянул проведать. Не терпелось своднику узнать о моих мытарствах.

      – Ну что? – спросил Юрка, когда мы закрылись в келье, подальше от маминых ушей.

      Я не ответил. Принялся сгребать со стола книги.

      – Видимо – ничего, – заключил Юрка. – Долго над ответом думаешь.

      Я молчал.

      – Ты ей про Гегеля рассказывал?

      – Про Гайдна.

      – Один чегевара! Эх! Пропала наливочка! Лучше б я под неё кого осчастливил, – завёлся Юрка. – Чего ты на той мальвине зациклился?

      – Сам же свёл…

      – Свёл-развёл! Я тебя познакомил, чтобы не смотреть на твой кислый портрет! – отчитывал Юрка. – Знаешь, как им, недотрогам, хочется, но – нельзя. Мне одна рассказывала…

      – Хватит! И так тошно, – огрызнулся я, швырнул собранные книги. Те обиженно трепыхнули, свалились на пол.

      Юрка замолк на полуслове. Я с девушками нерешительный, но в ухо могу заехать.

      – Натиск и напор пробовал? – спросил боязливо.

      – Пробовал.

      – Слабо пробовал… У тебя наливочки не осталось?

      – Полбутылки.

      – Неси остатки! Помянём твою загубленную юность.

      Я присел, неторопливо собрал книги, аккуратно сложил на табурет. Лишь затем вынул из тумбочки недопитую бутылку, выставил на стол, достал конфеты, две рюмки. Отвернулся от натюрморта – один вид былого пиршества навевал грусть.

      Юрка ожил, загреб бутылку, плеснул по-полной.

      – Ну, чтобы стоял, и были! – сказал торжественно. Опрокинул одним махом, блаженно поморщился.

      Я неспешно выпил, отставил рюмку, вылупился на довольную рожу профессора