От тюрьмы до киббуца и другие приключения. Вячеслав Гуревич

был лишен в тюрьме. Я ушел, а он остался – не знаю, сколько он там провел в общей сложности, но допускаю, что у него остались вполне теплые воспоминания о РЧ, несмотря на бесконечное нытье о том, как все здесь ужасно, schifoso. По крайней мере, среди нас он был голова; на свободе он, скорее всего, был шестеркой.

      ***

      С самого начала я твердо решил, что, как бы события ни развернулись, мой стакан был наполовину полон, и посему решил относиться к РЧ как очередной туристической достопримечательности. Особенно потому, что по грязи и заброшенности РЧ не уступала любому другому Форуму Вечного города. И вообще, разве из Петропавловской крепости не сделали исторический музей? После выхода я узнал, что РЧ была всего в семи минутах ходьбы от Ватикана и пяти – от Санта-Мария-ин-Трастевере, центра туристского района.

      Так почему бы в будущем не показать туристам камеру, которую я почтил своим недолгим пребыванием? Бухгалтеры из Канзаса и Кантона будут вздыхать о моих тяготах. Нет, я не претендую на то, чтобы ставить «Реджину» в одну категорию с Колизеем, но все же это в помещении, правильно? Так что в дождливый день, если бухгалтеры уже прибалдели от Ватикана и им западло мочить ноги в Форо Романо – «Реджина Ч.» звучит как вполне адекватная замена. К тому же изобретательный куратор мог бы запросто найти пару знаменитых или полузнаменитых соратников Гарибальди или стойких антифашистов, которых терзали в ее сырых застенках.

      Похоже, что та же идея пришла на ум многим заключенным до меня. Стенки были покрыты граффити так плотно, что найти свободное место было совершенно невозможным. Я вооружился зажигалкой и продолжал искать. Время сделало большинство граффити неразборчивыми, но я продолжал ковыряться, чистый Шлиман в Трое. (Я только что узнал, что troia – один из девятисот итальянских синонимов слова «путана», но это опять же ни туда ни сюда, лексикон мой рос не по дням, а по минутам, хотя и в не совсем правильном направлении. Однако граффити являлись «исторической картиной итальянских ругательств», многие из которых я уже распознавал.)

      Мат, естественно, сочетался с политикой, «гребаные фашисты» и «сраные коммунисты» были обречены в равных количествах, но я искал высокую драму, в которой Джанни и Луиджи в предрассветной тьме перед расстрелом отчаянно выковыривали надпись, что они никого не предали и «да здравствует». Но большинство надписей подтверждало то, что я уже знал сам: пребывание в тюрьме означало скуку, черную скуку; у заключенных отобрали их эмоциональные бронежилеты, будь то филателия, или рутина офиса, или просто позирование перед зеркалом в женском белье, и теперь они видели себя такими, какие они есть, и ничто их так не страшило, как это.

      Больше всего меня тронула надпись, сделанная юной румынской монахиней (до тюрьмы РЧ была женским монастырем).

      «Христос, знай, я тебя люблю», – писала Сестра Тереза, в миру Мария Тудореску, наполненная любовью к Спасителю. Зажмурившись,