Гроза в Безначалье. Генри Лайон Олди

сейчас, например.

      Приплясывая враскорячку и отменно бурча животом, ракшас направился было ко мне, но на полдороге передумал и стал обходить кругом. Двигался этот позор своего рода как положено, посолонь, слева направо, и подобное изъявление нижайшего почтения плохо сочеталось с клыками и грозным видом.

      А какие рожи он корчил – умора!

      Я еле сдержался, чтобы не расхохотаться.

      – Как тебя зовут, несчастный! – наконец проревел ракшас; и закашлялся, заперхал, клокоча мохнатым горлом.

      – Каламбхук[19], – ответил я, вспомнив незамысловатую дравидскую байку.

      Слюна обильно закапала из вислогубого рта прямо ему на грудь.

      – Каламбхук, Каламбхук, я тебя съем!

      – Не ешь меня, страшный ракшас, я тебе песенку спою!

      Он подошел поближе, и шутка мало-помалу начала мне надоедать. Тем паче что пахло от ракшаса на редкость гнусно. Даже на таком расстоянии. Если предки лесных пакостников и впрямь родились из стоп Брахмы (сам Брахма ужасно обижался на подобные домыслы), то эти стопы надо было предварительно не мыть месяца два, не меньше.

      – А ты чего, гандхарв? – искренне изумился ракшас.

      И шмыгнул расплющенным носом.

      – От гандхарва слышу! И вообще: почему ты здесь, а не на Поле Куру, где дармовой еды навалом?! Лень ноги трудить?!

      Выражение его морды могло растрогать даже скалу.

      – Ишь, сказанул – на Поле Куру… Вот сам и вали туда, умник! Днем там битва, сунешься, сразу хвост подпалят или слонищем почем зря наедут! Слонищи у них страховидные, нашего брата ой как не любят! А ночью…

      Ракшас совсем расстроился, бросил ходить вокруг да около – и присел напротив, на поваленном дереве.

      – Что ночью-то? – подбодрил я его.

      Арджуна опаздывал, и присутствие доходяги-ракшаса скрашивало мне время ожидания.

      – Что, что… ничего! Дерутся они, ночью! Ты, говорят, сам ледащий да золотушный, как героев бить, так тебя не допросишься, а жрешь много! Пузо, говорят, у тебя бездонное! И по шее, по шее!

      – Кто ж тебе, ледащему, по шее дает?

      – Дык наши ж и дают, братья-ракшасы! Которые поздоровее… а они, считай, все поздоровее! Болел я в детстве, на простокваше, будь она неладна, вырос – а им, бессовестным, начихать! Упыри еще эти, преты-клыкачи – притиснешь в сторонке мертвячка обглоданного, увлечешься над косточкой, над берцовой, а сучий сын-прет у тебя из ляжки уже кус мясца выгрыз! И урчит, зараза, косится…

      Ракшас заскучал и принялся ковыряться в зубах веткой акации.

      – Лучше я тебя съем, – подытожил он. – Ты, я вижу, человек тихий, душевный, такого есть – одно удовольствие и польза желудку! Брахман, небось? Дваждырожденный? Маманя-покойница мне говаривала: кушай, сынок, брахманов, благочестие в брюхе лучше чирья в ухе! Давай, давай, сымай одежку, чего время зря тянуть… а песни петь я сам стану.

      Он подумал и добавил:

      – Потом. На сытый желудок и поется веселей.

      Стук колес, донесшийся с северо-востока, заставил его подпрыгнуть. Ракшас

19

Каламбхук – рисовый шарик с изюмом и мякотью финика.