Гроза в Безначалье. Генри Лайон Олди

ко мне, и почему-то сейчас мы были совершенно не похожи друг на друга.

      Ни капельки.

      – Он назвал меня Витязем, – как нечто само собой разумеющееся ответил мой сын. – Вчера я поклялся убить любого, кто назовет меня Витязем. Отныне Серебряный Арджуна считает себя недостойным подобного прозвища.

      Я смотрел на него, словно видел впервые.

      Я и чужак во мне смотрели на Серебряного Арджуну.

      Моргая.

      – Ведь этот бедняга не был вчера на Поле Куру! – слова давались с трудом. – Он не слышал твоей клятвы! Даже если ты отдал ему посмертно часть своего тапаса – нельзя же так! Ведь это он людоед, а не ты!

      – Я поклялся.

      Это было все, что ответил мой взрослый сын.

      Тихая ненависть пронзила меня с головы до ног. Чистая, как расплавленное серебро, жгучая, как вожделение к невозможному; чуждая Индре, Локапале Востока, как мечта о множестве коров чужда рыжему муравью.

      – Любого? – переспросил я.

      Память о ракшасе клокотала в горле.

      – Любого.

      – Даже меня?

      – Нет, – еле слышно отозвался бывший Витязь, бледнея. – Тебя – нет.

      – Почему? Потому что я – Индра? Твой отец?!

      – Нет.

      Он помолчал и закончил, глядя в землю.

      – Потому что не смогу.

      И я решил не уточнять, что он имеет в виду.

      Глава пятая

      ПЕСНЬ ГОСПОДА

1

      Летний дождь, слепой как крот и любопытный как незамужняя девица, вприпрыжку пробежался по кронам деревьев. Свалился на поляну, щелкнул по носу матерого дикобраза, который сунулся было из-за кустов, весело сплясал на трупе бедняги-ракшаса и скакнул к Арджуне. Холодные пальчики с робостью тронули металл доспеха, оставляя после себя россыпь медленно гаснущих алмазов – и дождь внезапно застеснялся, сник и в солнечных брызгах удрал прочь.

      – Ты хотел видеть меня? – спросил я. – Зачем?

      Во втором «зачем?» отчетливо чувствовался привкус первого.

      Сладко-солоноватый привкус.

      – Битва идет к концу, – как-то невпопад ответил Арджуна, и меня поразил звук его голоса, обычно похожего на зычный гул боевой раковины.

      Словно литавра дала трещину и на удар отозвалась сиплым пришепетыванием, вестником скорой смерти.

      – Великая Битва идет к концу, отец. Никто не верит, что прошло всего две недели. Кажется, что вечность. Бессмысленная вечность, во время которой мы только и делали, что резали друг друга. Я спрашивал у братьев, у союзников – они не помнят начала.

      – Начала? Что ж тут помнить? – две армии сошлись на Поле Куру…

      – Я не об этом, отец.

      – Тогда о чем? Ты имеешь в виду корни вашей вражды?

      – Нет. Ты даже не представляешь, отец, как трудно мне сейчас говорить. Перебивай как можно реже, пожалуйста; и пойми – это не обида и не дерзость. Я потому и назначил тебе встречу в Пхалаке, что ближе к Курукшетре я вообще не сумел бы вымолвить ни слова. Меня пожирает изнутри второй Арджуна; и он, этот второй – не твой сын. Он лишил меня прозвища, которое я не хочу больше произносить