Многочисленные Катерины. Джон Грин

крутым» по тем же причинам, по которым голубой кит не мог быть невесомым, а Бангладеш – богатым. Наверное, эти семнадцать человек шутили. Он задумался над тем, почему это вдруг двадцать пять его одноклассников, с которыми он проучился двенадцать лет, написали, что хотят «узнать его поближе». Можно подумать, у них не было такой возможности.

      Но большую часть этих четырнадцати часов Колин посвятил тому, что читал и перечитывал запись Катерины XIX:

      «Кол!

      Мы многое пережили вместе. И нас еще многое ждет впереди.

      Я шепчу снова, снова и снова:

      ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

      Вечно твоя,

К-а-т-е-р-и-н-а».

      В конце концов он решил, что на кровати лежать в его состоянии не стоит, потому что там слишком удобно, и перебрался на пол. Лег на спину, распластав ноги по ковру, и принялся подбирать анаграммы для слов «Вечно твоя», пока не нашел ту, которая ему понравилась: «Что я внове?» Он лежал, размышляя над тем, внове ли он, и повторяя про себя признание Катерины, которое успел выучить наизусть. Ему хотелось заплакать, но вместо этого он ощутил боль в солнечном сплетении. То, что он сейчас чувствовал, было куда хуже слез. Слезы, пусть самые горькие, дополняют тебя. А его чувство было опустошающим.

      Вечно твоя… Что я, внове?

      Он думал и думал об этом, а жгучая боль под ребрами все нарастала. Было так больно, будто ему задали самую сильную в его жизни взбучку. А ведь ему было с чем сравнить.

      [два]

      Колин лежал и страдал до десяти вечера, пока в его комнату не ворвался без стука лохматый и довольно упитанный юноша, ливанец по происхождению. Колин повернул голову, прищурился и посмотрел на него.

      – Что стряслось? – спросил Гассан, едва не срываясь на крик.

      – Она меня бросила, – ответил Колин.

      – Да, я уж слышал. Эй, зитцпинклер[3], я бы тебя с радостью утешил, но содержимым моего мочевого пузыря сейчас можно пожар потушить!

      Гассан промчался мимо Колина и распахнул дверь в туалет.

      – Что ты ел, Одинец? Пахнет как… ФУУУ! БЛЕВОТИНА! БЛЕВОТИНА! ФУУУ!

      Гассан кричал, а Колин равнодушно подумал: «А, да. Туалет. Забыл смыть».

      – Прости, если промазал, – сказал Гассан, возвращаясь в комнату. Он сел на край кровати и легонько пнул Колина, лежащего на полу. – Мне пришлось зажимать нос обеими руками, так что палка-громыхалка болталась, как маятник.

      Колин не засмеялся.

      – О, вижу, тебе и правда фигово, потому что а) шутки про палку-громыхалку – лучшие в моем репертуаре и потому что б) как можно забыть смыть собственную блевотину?

      – Хочется сдохнуть, – монотонно произнес Колин, уткнувшись в сливочного цвета ковер.

      – О боже! – вздохнул Гассан.

      – У меня была мечта: добиться чего-то в жизни и завоевать ее любовь. И посмотри, что получилось. Нет, ну правда, посмотри, – с надрывом сказал Колин.

      – Да смотрю я, смотрю. И скажу тебе, кафир[4], не нравится мне то, что я вижу. И то, что я чую носом, – тоже.

      Гассан

3

Немецкое слово, означающее «хлюпик». Буквально: «мужчина, писающий сидя». Странный народ эти немцы – у них на все слово найдется.

4

Кафир – нехорошее арабское слово, означающее «немусульманин»; обычно переводится как «неверный».