На всемирном поприще. Петербург – Париж – Милан. Лев Ильич Мечников

его, заветная грань между licet и nonlicet[66] стушевалась, колебалась каждый день, передвигаясь то вправо, то влево, так что и сами блюстители ее не всегда с достоверностью знали, где именно она находится в данный момент… Отсюда бесконечные истории. За одну из них Калачев был исключен в самом начале второго курса, без возможности продолжать занятия в другом высшем учебном заведении.

      Обстоятельство это как громом поразило семью, возлагавшую блестящие упованья на ум, прилежание и доброе сердце Степочки. Сердились, охали; но как нужно же было что-нибудь предпринять, то и порешили, что, видно, сама судьба велит ему сделаться вольным художником: благо он с детства ощущал к рисованию прирожденную страсть и дивил учителей быстрыми своими успехами.

      И вот, Степочка в Риме; но и здесь он нашел нечто очень сродное тому, что помешало ему мирно кончить курс в аудиториях N-ского университета. Только здесь оно являлось более определенным, приуроченным к живым именам и к очень немногим одушевляющим, общепонятным формулам. В академии, в траттории, в домах, только об одном и говорили. Одно слово и одно имя были на всех устах: – «возрождение»[67] и «Гарибальди».

      Не только новые товарищи Степана Васильевича, но и сторожа, натурщики, и отчасти даже профессора, наперерыв стремились в Сицилию. Многих хватали, и они надолго исчезали потом в ужасных казематах замка Сант-Анджело. Даже отставной папский драгун, Беппо Чичьо, которого выразительное лицо рисовали, живописали и ваяли целые поколения художников, – ощутил в один прекрасный день непреодолимое желание убедиться воочию, что за чудеса творятся в неаполитанских краях и что за богатырь проявился там Дон Лубардо[68]?

      В сообществе этого-то Беппо Чичьо и очутился Степан Васильевич в Палермо… Их направили в большой и светлый манеж, где молодой черноусый полковник, в красной рубахе и в маленькой черной войлочной шляпе набекрень, муштровал взвод любителей-кавалеристов, вызывавших его досаду своим слишком поверхностным знакомством с трудным искусством верховой езды.

      – Вот еще какого вам молодца привел, – рекомендовал Беппо Чичьо нашего соотечественника, – è russo… di Moscovia[69], – добавил он, заметив, что первое его выражение может быть принято за намек на рыжеватые волоса и усики Калачева[70].

      – В свободе все нации – сестры между собою, – учтиво заметил полковник.

      Вечером этого дня, прибрав и выхолив своего коня, Степан Васильевич сладко заснул на своей койке, в казарме, где помещался только что сформированный эскадрон конных егерей Diavoli Rossi[71]; заснул сильно утомленный, но с сознанием, что он пристроился к великому историческому делу, что и он стал, наконец, чуть заметным, но не лишним винтом в том таинственном и чудовищно сложном механизме, который перемалывает судьбы человечества в какую-то провиденциальную муку будущего.

      Воспоминание о короткой, блестящей кампании Обеих

66

Аллюзия на латинскую крылатую фразу «Quod licet Jovi, non licet bovi» – «Что позволено Юпитеру, не позволено быку».

67

Перевод ит. термина Risorgimento – Рисорджименто, которым обозначают патриотическое движение за объединение Италии.

68

Искаж. от Гарибальди.

69

«Русский… из Московии» (ит.).

70

«Russo» могло было быть воспринято как «rosso» – «рыжий».

71

«Красные дьяволы» (ит.) – прозвание конных егерей из Палермо, которых автор также упоминает в своей книге «Записки гарибальдийца».