Свет в окне. Татьяна Герингас

ремя, воздух, пыль на луче солнца, который едва проглядывал из-за гардины, и так и остался лежать на начатом бутерброде. Взгляд её, устремлённый в никуда, тоже остановился. Вот уже полдня минуло с тех пор, как она сама, без посторонней помощи встала с постели, подошла к креслу, медленно повернулась и села в него. И всё это проделала, как будто во сне, бессознательно, интуитивно, предчувствуя, или уже зная, что это конец. Зловещая тишина и оцепенение предвещали разрешение загадки. Сейчас только она, она одна прикоснётся к тайне завершения жизненного круга. Маша с няней стоят напротив, затаив дыхание, едва различая её облик. Что будет? Она тоже не дышит; но нет – дышит, только безмолвно, наверное, ловя и отсчитывая последние дыхания. Лежать? Болеть? Нет, нет. Это не для неё. Она любила жизнь, любила жить, действовать, двигаться. И сейчас, в свой последний час, она подсознательно остаётся в «живой позе». Две женщины наблюдают, застыв в мёртвом, гнетущем ожидании: изменится ли что-нибудь? Проходит часа два и в комнате становится совсем темно. Но они всё видят, всё чувствуют. Маша вдруг подходит к ней и гладит её по волосам. Спрашивает: «Мам! Ты как?». Никакой реакции. Как немой ответ: «Сколько времени мы ещё пробудем в этом оцепенении?»…

      …В больнице Маша приотворила дверь и на цыпочках вошла в тихую палату, в которой лежала ещё одна пациентка, старенькая и худенькая. Она уставилась на вошедших злющими глазами, как бы спрашивая: «Ну, чего пришли? Что вам здесь надо? Смотреть на нас, умирающих? Ничего-то вы не знаете и не понимаете! Воображаете, небось, что это только с другими случается, а с вами этого никогда не произойдёт? Ничего, ничего, голубчики! И с вами это случится! И, может быть, скорее, чем вы думаете! И нечего проявлять к нам жалость, твари вы лицемерные!»

      Маша задумалась: а ведь и действительно, всё может произойти в любую минуту, но ей и в голову не приходило умирать!? Именно сейчас, в этот страшный час в душе её поднималась волна надежды от ближайшей развязки и освобождения. Маша спрашивала себя: что это? Эгоизм? Жестокость? Безразличие? Она не находила ответа, но и угрызения совести не испытывала. Маша подошла к изголовью и наклонилась; но мать свою дочь не узнала, и в этом не было для Маши ничего удивительного и неожиданного: Маша попыталась заговорить с ней; в ответ мама залопотала что-то невнятное. Маша положила ей руку на лоб…

      …Маша вернулась в пустой дом. Не спалось. Часов в пять, уткнувшись в подушку, <провалилась>, наконец, в тяжёлом сне.

      …В шесть утра зазвонил телефон: «…Не страдала, а, как будто, перешла из одного состояния в другое. Не мучилась» Маша машинально водит карандашом по столу, она давно приготовилась к этому, и ловит себя на том, что в ней нет тяжести горя, а что-то вроде апатии и безразличия.

      …Опять звонит врач, спрашивает, не хочет ли Маша проститься с мамой; морг открыт с 8-ми и до 12-ти. Нет, она не хочет видеть обезжизненное тело в белой рубашке и белых носках. Она всегда боялась мертвецов: все кошмары детства крутились вокруг них: то соседская девочка умерла, то племянник попал под машину…

      …Маше казалось, что этот бесконечно длинный день не кончится никогда. Но, вдруг она собралась с духом, оглянула себя в зеркале, поправила волосы, потом подошла к двери маминой квартиры (мама жила в одном доме вместе с ней) и приоткрыла её. Маша остановилась, прислушиваясь к тишине, не похожей на ту, которая сопровождает живых людей, во время сна или чтения. Нет, это была другая тишина, мёртвая и бездушная, пугающая и отвергающая. Маша постояла, прислушиваясь к ней, и осторожно вошла в комнату. Остановилась посредине, повела взглядом вокруг себя, посмотрела на потолок. Тяжесть в голове сменилась болью; ничего не приходило на ум. Маша побродила по квартире, прикасаясь к вещам, лежащим на поверхности, книгам, фотографиям. Потом легла на диван, на мамин диван, обняла подушку, ощущая запах её, ещё живой, и так лежала она, в оцепенении остановившегося времени…

      …Маша не знала, как долго она пробыла в этом состоянии. Где-то будильник тупо и размеренно отсчитывал такт за тактом уходящие секунды. Маша взглянула на дверь, представила маму, которая вот-вот войдёт, медленно подойдёт к своему любимому креслу и «плюхнется» в него со вздохом: «Ох, и тяжёлая же я стала!».

      …Маша подошла к комоду, на котором стояли фотографии в старых, потёртых рамках. Взгляд её остановился на одной из них. На фотографии – две женщины: одна – молодая, красивая, лет тридцати, бабушка Маши, а рядом, стоящая на стуле, шестилетняя девочка в клетчатом платьице – Нина – мама Маши. У неё прекрасное волевое лицо и белый бант в русых волосах. Уже видно, что её ничто не сломит: ни голод, ни холод, ни житейские невзгоды. «Но что я знаю о ней? Об её детстве? О чувствах и восторгах, радостях и разочарованиях?» Маша вглядывалась в серьёзное лицо девочки и ей хотелось проникнуть в глубину её сознания, её души. По отрывочным воспоминаниям и рассказам родни (от бабушки с мамой ничего нельзя было добиться; казалось, что им ни о чём не хотелось вспоминать), Маше хотелось воссоздать в своём воображении приблизительную картину маминого детства; и она начала «сочинять»…

      Будучи незаурядно красивой девочкой, она родилась, чтобы стать принцессой. Принцессой? Рождённой в бедности, голоде и несправедливости? И нет никого, кто протянет тебе руку и уведёт за собой в