Моя темная сторона. Лайза Дженова

увеличением – дома, в своей сумке шерпа, а также в ящике рабочего стола, так что теоретически можно ехать куда угодно, и если хоть что-то из этой подлой поросли пробьется на поверхность, я всегда смогу его выдернуть. Бывало так, что на совещаниях генеральных директоров, могущественнейших людей в мире, мне едва удавалось удерживать внимание на речах, поскольку, нечаянно коснувшись подбородка, я зацикливалась на идее изничтожить пять микроскопических волосков. Я ненавижу эти волосы и боюсь, что кто-нибудь заметит их раньше меня, но должна признаться: почти ничто не приносит мне такого удовлетворения, как их выдергивание.

      Я трогаю подбородок, ожидая нащупать свою поросячью бороденку, но касаюсь только гладкой кожи. Мои ноги все в шерсти, как какая-нибудь деревенская скотина, – это означает, что я не брила их не меньше недели, но подбородок чист, а значит, я лежу в этой кровати не больше двух дней. Волосы совсем меня запутали.

      Я слышу голоса медсестер, доносящиеся, как я предполагаю, из коридора, и слышу еще что-то. Это не машины, которые поддерживают или не поддерживают во мне жизнь, не болтовня медсестер и даже не слабое жужжание люминесцентной лампы. Я задерживаю дыхание и слушаю. Это же храп Боба!

      Я поворачиваю голову – и вот он, спит в кресле перед бежевой занавеской.

      – Боб?

      Он открывает глаза, видит, что я смотрю на него, и рывком выпрямляется:

      – Ты очнулась!

      – Что случилось?

      – Ты попала в аварию.

      – Со мной все в порядке?

      Он бросает быстрый взгляд на мою макушку, а потом старательно смотрит не на нее, а мне в глаза.

      – С тобой все будет хорошо.

      Выражение лица Боба напоминает мне его гримасы во время матчей «Ред Сокс». Конец девятого, последнего иннинга, два аута, счет три – два, на поле никого, и бостонцы отстают на четыре пробежки. Боб хочет верить, будто они еще смогут победить, но понимает, что они наверняка уже проиграли. И это разбивает ему сердце.

      Я трогаю скобы на своей голове.

      – Тебе сделали операцию, чтобы ослабить давление. Врач сказал, ты отлично ее перенесла.

      Его голос дрожит. «Сокс» не просто проигрывают – они играют с «Янкиз».

      – Сколько я уже здесь?

      – Восемь дней. Тебе давали успокоительные. Большую часть времени ты проспала.

      Восемь дней. Я провалялась без сознания восемь дней. Я снова трогаю бритую голову.

      – Наверное, я ужасно выгляжу.

      – Ты прекрасна.

      Да ладно. Я собираюсь поддразнить его за такую слюнявую сентиментальность, как вдруг он начинает плакать, и я ошарашенно закрываю рот. За те десять лет, что я знаю и люблю Боба, я ни разу не видела его в слезах. Несколько раз он чуть не разрыдался: когда «Ред Сокс» выиграли мировую серию в две тысячи четвертом и когда родились наши дети, но его слез я не видела никогда. Я плачу легко: когда смотрю новости, когда кто угодно поет государственный гимн, когда умирает чья-нибудь собака, когда на меня слишком много сваливается дел на работе или дома… И сейчас, когда