Посредник. Ларс Соби Кристенсен

меня.

      Терпеть не могу, когда меня зовут. Чтобы звать, нужны веские причины, большая опасность или там поразительные новости, а я, как уже упомянуто, не люблю неожиданностей. Поэтому посидел сколько надо и еще довольно долго, но ведь нельзя же сидеть там без конца, в компании помойных мух. Они и без меня обойдутся. Я надел штаны и не спеша зашагал обратно к дому. Дождь перестал. Тишина кругом. Последние капельки висели в воздухе словно матовый бисер. Мама, как всегда, сидела на балконе, кутаясь в зеленые пледы. Пришла газета. Лежала перед ней на столе, между чашками и чайником.

      – Ты где был? – спросила мама.

      – В клозете. Где же еще?

      Мама рассмеялась:

      – Подшучиваешь надо мной? Клозет!

      – Зачем звала?

      – Ты не хочешь позавтракать?

      – Из-за этого звать не надо.

      – Ивер Малт заходил.

      Я слышал, чту она сказала, но не понял. И весь превратился в вопрос, в этакое «Чего?» с большой буквы.

      – Ивер Малт? Заходил сюда? С какой стати?

      – Принес «Афтенпостен». Нынешним летом он разносит газеты.

      – А в ящик он газету сунуть не может?

      – Ты имеешь в виду почтовый ящик?

      – Да. В почтовый ящик!

      Это мне совсем не понравилось. Вот уж неприятность так неприятность! Я хотел, чтобы меня оставили в покое. Не мешали. С меня довольно всяких помех в остальное время года, не хватало еще, чтобы они и летом меня допекали. Что вообразил себе этот малый, у которого дурацкое имя Ивер Малт и с которым никто не здоровается? Может, он все-таки видел, как я кивнул, и решил, будто мы с ним вроде как приятели и закадычные дружки? Неужто он будет собственной персоной таскаться сюда с газетами каждое утро, кроме воскресений, а по воскресеньям приезжают тетушки, и их более чем достаточно? Пропади он пропадом, этот Ивер Малт.

      – Я так ему и сказала. Чтобы он клал газету в почтовый ящик. А ты потом ее заберешь.

      – Само собой.

      Я потянулся за хрустящим хлебцем, но мама остановила меня, не дала даже приблизиться к хлебнице.

      – Ты руки вымыл?

      – Вообще-то, нет.

      – Боже мой! Тогда ступай, а заодно принеси воды.

      Я пошел к колодцу, расположенному среди берез, сдвинул крышку. Наклонясь над краем, я мог смутно разглядеть в глубокой прохладной тьме свое лицо, только оно все время расплывалось и возникало снова в других формах, других обличьях, непохожих на меня, будто на дне стоял чужак, насмехался надо мной. Я спустил ведро вниз, резко дернув веревку, зачерпнул воды и поднял наверх. Чужое лицо тоже поднялось. Не избавился я от него. Оно виднелось в чистой воде, скалило зубы. Я отнес ведро на кухню – поглядим, каково будет этой мерзкой роже, когда мама станет варить картошку!

      Когда я вернулся на балкон, она уже приготовила два бутерброда, один с коричневым сыром, другой с икрой. Есть мне расхотелось. Мама оторвала взгляд от газеты, посмотрела сперва на мои руки, потом на