Обретение крыльев. Сью Монк Кидд

и делились секретами. Время от времени рабыни затягивали песню, она плыла через двор, просачивалась в дом. Мне особенно нравилась одна, которая со временем становилась все более буйной.

      Пусть, хлеб преломив,

      Придет к нам Иисус.

      И ноги устали.

      Придет к нам Иисус.

      Болит поясница.

      Придет к нам Иисус.

      Вот выпали зубы.

      Придет к нам Иисус.

      Тащусь еле-еле.

      Придет к нам Иисус.

      Иногда в кухне раздавались взрывы смеха, радуя мать.

      – Наши рабы счастливы, – самодовольно говорила она.

      Ей не приходило в голову, что веселятся они не потому, что довольны, а из желания выжить.

      Однако в тот вечер кухонный корпус был окутан сумраком. Из окна тянуло жаром, от печи – дымом, и мое лицо освещалось отблесками огня. Я заметила Тетку, Бину, Синди, Марию, Фиби и Люси в ситцевых платьях, все молчали, слышался лишь звон чугунных кастрюль и сковородок.

      Наконец до меня долетел голос Бины:

      – Говоришь, она не ела весь день?

      – Ни крошки, – ответила Тетка.

      – Я бы тоже не смогла есть, если бы на меня накинули удавку, – сказала Фиби.

      Я похолодела. «Накинули удавку? На кого? Не на Хетти же?»

      – А о чем она думала, когда воровала? – Это был голос Синди. – Что говорит в свое оправдание?

      Вновь послышался голос Тетки:

      – Ничего. С ней там Подарочек, она болтает за двоих.

      – Бедная Шарлотта, – сказала Бина.

      «Шарлотта! На нее накинули удавку. Что это значит?» В памяти всплыло мелодичное причитание Розетты. Я видела, как ей связывали руки, как плеть рассекала спину и на коже распускались и увядали кровавые цветы.

      Не помню, как вернулась в дом, только оказалась вдруг в маленькой кухне у запертого буфета, где мама хранила лекарства. Я часто заглядывала в него в поисках снотворного для отца, а потому быстро нашла ключ и достала голубую склянку с жидкой мазью и баночку со сладким душистым чаем. В чай капнула два грана опия.

      Пока я укладывала лекарства в корзину, в коридор вошла мать:

      – Что, ради всего святого, ты делаешь?

      – …А что сделала ты?

      – Юная леди, попридержите язык!

      Ах так? Почти всю жизнь я держала свой бедный язык за зубами.

      – …Что ты сделала? – закричала я.

      Плотно сжав губы, она выхватила у меня корзинку.

      Меня охватила неведомая ярость, я вырвала корзинку из рук матери и пошла к двери.

      – Ты не выйдешь из этого дома! – отрезала она. – Я запрещаю.

      Я выбежала через заднюю дверь в тихий сумрак, дрожа от своего же неповиновения. Небо стало синевато-зеленым, из гавани дул упорный ветер.

      Вслед за мной, пронзительно вопя, шла мать:

      – Я запрещаю тебе!

      Ее слова колыхались на ветру, неслись мимо веток дуба, над кирпичной оградой.

      Сзади послышался шум, обернувшись, мы увидели в колышущемся сумраке Тетку, Бину, Синди и прочих. Они смотрели на нас с крыльца кухни.

      Бледная