Квадрат. Евгения Палетте

– один недалекий и очень сомнительный политик встает и говорит «Есть!». Это он так старался наступающему капитализму угодить. Вдруг он, капитализм, обратит на него свое внимание… Внимание обратили немедленно – все, кто видел и слышал. А один нормальный человек написал даже статью в газете под заголовком «Что вы наделали, тов. Я»! Будто бы прозвище такое у этого политика было. «Я?» – в ответ будто бы изумился политик. И все его труды, и все звания, и главное – он сам и все его претензии к этой жизни в одну минуту обратились в ничто. В одно глупое «Я». В глупое потому, что этот пакт на самом деле просто ничего не значил и не значит. Так, отвлекающий момент, бутафория, декоративная деталь, плевок в пространство на фоне огромной, титанической, кровавой работы – «кто кого». Кто и кого – известно…

      Руппс умолк. И ему на мгновенье показалось, что, начав свое движение вдоль третьей стены несколько часов назад, он всё еще медленно бредет вдоль нее. И осталась одна – четвертая, которая тоже завершится, и все начнется сначала. Потому что ничего другого человечество не придумало. Потому что все проблемы и все их решения лежат в этом замкнутом пространстве, в этом квадрате, где нет даже сколько-нибудь приемлемой альтернативы. Всё здесь. Дальше нет ничего.

      – Сказать «история повторяется!» – это не сказать ничего, – неожиданно тихо проговорил Руппс. – А знаешь, почему? – спросил он Краева.

      Краев молчал.

      – Потому что неприязнь между трудом и капиталом не исчезнет никогда, – договорил Руппс. – И пока есть один процент тех, кто владеет всем, и девяносто девять, у которых нет ничего, человечество будет ходить внутри квадрата в поисках выхода. А если спрямить углы, то по кругу.

      – Да… Невероятно сложная была обстановка, – немного помолчав, заговорил Краев. – И такой расклад сил и мнений… – вспоминал он. – Тогда в самой Латвии кого только не было!.. И живущие здесь со времен Ордена немцы, и русские, которые стали селиться здесь при Петре Первом, и латыши, и евреи. Причем и в самих этих сообществах были разные группы. Особенно среди русских. Кто-то жил здесь давно. Кто-то поселился после 1917 года. Это, в основном, была белая эмиграция. Люди не хотели уезжать далеко, хотели «переждать». А пока все ездили в Россию, смотрели на первое в истории государство рабочих и крестьян. Одни понимали, что происходит, другие – нет. Как же, бесплатные детские лагеря. Профсоюз оплачивает дорогу. Справедливость, равенство, труд для всех. Хотелось, чтобы и в Латвии было так же. Капитализм к тому времени оказался первым общественным строем, который был полностью лишен эстетического потенциала… – Краев помолчал. – Не хлебом единым. Потом немцев «позвал фюрер», – снова заговорил он, – русских, особенно белую эмиграцию, «расформировал» НКВД. Причем этому органу было доподлинно известно, кто и с какого времени здесь живет.

      – Помню, – кивнул Руппс, – приходили прямо по ночам с обвинениями. Больше тех людей не видели.

      – Что касается евреев, – продолжал