Пятый лишний. Алиса Бастиан

плотный, грубый, мудрый брезент. Вот оно. В самом низу подвала этого ветхого дома, под брезентом. Бери. Делай с ним что хочешь. Лот продан. Ты – первый посетитель. Первый правообладатель. Не знаю, зачем тебе моё сердце, но знаю, что никому больше оно не достанется.

      Я бы сказала ему всё это, но есть проблема, на которую я не могу закрыть глаза. Не ради своей безопасности, на неё мне уже плевать. Ради его. Проблема проста и оттого обволакивает меня пеленой смирения. Помните те колонны? Дышащие на ладан, едва сдерживающие всю конструкцию дома?

      Проблема проста: если только он зайдёт внутрь, потолок рухнет и навеки погребёт его, не дав добраться до подвала.

Кюри

      Филиппа не оттащить от компьютера. Он постоянно, каждый день что-то ищет, что-то выясняет, что-то пишет и что-то читает в ответ. И всё ради того, чтобы приблизиться к главному. Так ему кажется.

      Его одержимость поисками сдавливает мне грудь.

      – Он не вернётся, – говорю я. – Пойдём спать.

      – Не могу! Не могу, понимаешь?! И не смогу, пока не найду его. Он заплатит за то, что сделал с тобой.

      Филипп добрый и очень умный. Но только не когда речь идёт обо мне. Особенно с тех пор, как я вернулась. С тех пор, как он нашёл моё истерзанное тело на пороге.

      – Перестань, – говорю я. – Не хочу ничего об этом слышать.

      Он встаёт, заваривает мне чай с ромашкой, от запаха которого меня просто выворачивает, но который я терплю, не в силах разрушить его такую отчаянную иллюзию заботы обо мне. Даёт мне в руки тёплую чашку, касаясь пальцами моих, потом снова садится за компьютер.

      – Этим ты ничего не добьёшься, – предпринимаю я очередную попытку. Происходящее мне не нравится – особенно то, что оно длится уже чересчур долго.

      – Я кое-что нашёл, – заявляет мне Филипп, не отрываясь от экрана. – Почти зацепку.

      Взгляд его скользит по экрану, но мне совершенно неинтересно, что же там за «почти зацепка». Я слышала это уже раз двадцать. Филипп щёлкает мышкой, и даже это у него получается очень скорбно – всё в нём, с тех пор как я вернулась, стало очень скорбным. В глазах его застыла боль, на удивление несоизмеримо более глубокая, чем та, что я вижу в отражении. Казалось бы, это мне надо страдать и убиваться, но я защитила себя своим молчанием, возвела вокруг боли бастион отрешённости, не нарушаемый ни подробностями, ни переживанием произошедшего снова и снова. Филипп же оказался за стенами этого бастиона, и моё молчание лишь подкармливало его боль, в которой он тонул с каждым днём всё больше. Он принял её за меня. Он упустил меня, не смог найти меня, не смог помочь, потом не смог добиться от меня объяснений и оценки нанесённого мне ущерба. Он чувствовал себя виноватым – хотя это полный бред, конечно. Но не зная, что именно со мной делал этот маньяк, он рисовал себе картины, с каждым днём моей замкнутости становящиеся всё ужаснее. Из нас двоих в мою боль он окунулся гораздо глубже. Его профиль, подсвечиваемый монитором, был почти неузнаваем. Усталость, вина и скорбь – больше ничего.