Се, стою у двери и стучу. Лариса Розена

меня знобило и выворачивало. Я очень нервничал. Меня удивляло: и то, что он не дает мне право на индивидуальность, подчиняет своим взглядам. И, наконец, нетактичен. Ведь можно было бы сказать: «Мне не нравятся твои вещи». Он говорил: «Сочинения твои – банальны, избиты, неинтересны». Ну можно ли говорить слепому, что он – слепой, еврею – еврей, хромому – хромой? Нет. Все человеческое возмущается суровому. Как не понимает знакомый – мои сочинения были для меня детьми. И даже хромоногий или одноглазый уродец – тоже жив и имеет право дышать, видеть, если рожден, существует…

      И еще, привыкнув к однообразному уединению, испугался я власти нового чувства – ждать, читать, мечтать. И захотел выкорчевать его из сердца, вырвать, чтоб не смотреть каждую минуту в письменный ящик, не волноваться. Такие мысли дурманили, бились в голове сильным штормом. Постепенно этот хаос переполз в сердце, раскалив злостью и неприязнью. Я собрал все письма моего друга и сжег. Злорадно помешивая пепел, наслаждался уничтожением. Огонь мгновенно пожрал, брошенное в него. Он радовался, визжал, облизывался, кричал: мало! Бумага весело потрескивала. «Будущие письма тоже буду сжигать, – горько размышлял я, – порываю с ним, все, конец!»

      Сначала казалось – пламя быстро обуглило и уничтожило бессмысленную проблему. Покой, тина, забвение обволакивали сердце. Как больно и трудно дались они мне. Но я их завоевал. Держу в своих уставших руках и наслаждаюсь ими каждой клеточкой исстрадавшейся души. Она действительно надорвалась от переживаний и не может вмещать все новые и новые. Замерзла и не желает оттаивать для жизненных сражений и бурь…

      Но вскоре понял: что-то сломалось во мне. Ждал все- таки письма, но с некоторой ленью, высокомерием, неохотой. Начал догадываться – я не прав. Как нам, оказывается, не нравится ни в какой ситуации, что бы нас учили. Никогда и нигде. А может, приятель из хороших побуждений делал мне замечание? И, возможно, он заболел и некогда даже ответить. Долго я не получал ни строчки. Понял: Бог наказал меня за мой гнев и несправедливость. Я начал волноваться, переживать. Ждать. Забыл свое обещание все уничтожать. Каждый день заглядывал в письменный ящик – ничего. Он напоминал гроб. Да, да, наша дружба умерла, сгорела в том заключительном безумии. И ощутил – жизнь без этих писем становится невыносимой, тоскливой, мучительной. «О, что же я натворил?!» – рыдало сердце, сжавшееся в несчастный комочек. Выйдя на улицу, успокоиться и погулять, удивился. Грусть окрасила небо в синий цвет, солнце подсветило ее. Она стала нежно-голубой. Надежда подернула ее розовым туманом. И она рассеялась.

      Вспоминал я своего приятеля сквозь призму расстояния. Зажглось сердце теплом и нежностью. И стал представлять его добрым и заботливым. Тонкие нити протянулись от него ко мне при этом воспоминании и сердце застучало быстрее, душа поверила. И захотел я теплой весточки от него…

      Вечером слезно просил у Господа прощение за пренебрежение