Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1». Антон Семенович Макаренко

и хорошо, что ушел. Да и тебе пора домой, никто больше чистить не будет. Только ты мне завтра резиновые набойки принеси.

      Ваня спросил:

      – А далеко отсюда лавочка?

      – А тебе зачем? Покупать что будешь? Папиросы, наверное?

      – Нет, не папиросы. А где она?

      – Да вот тут за углом сразу.

      Ваня сложил щетки и коробки, поднял ящик и отправился в лавочку. Он шел один по «своей» улице, и так ему было досадно, что нельзя больше чистить людям ботинки, а нужно думать, где ночевать.

      8

      Ночь[99]

      Заночевали действительно в соломе, и оказалось, что это вовсе не далеко. Нужно по той же улице пройти два квартала, перейти через переезд, потом еще немного пройти, а там уже начиналось поле. Может быть, и не настоящее поле, потому что впереди было еще несколько огоньков, но здесь, за последним домом, было просторно, шуршала под ногами трава, а чуть в стороне стояла эта самая солома. Вероятно, она стояла на пригорке[100], потому что отсюда хорошо был виден горящий огнями город. Совсем близко, на переезде, один фонарь горел очень ярко и сильно бил в глаза.

      Ваня неохотно шел ночевать. Когда позади[101] осталась последняя хата, он пожалел, что не поискал ночлега в городе. Но Рыжиков брел уверенно, заложив руки в карманы, посвистывая.

      – Вот здесь, – сказал он. – Нагребем соломы, тепло будет. И к городу близко.

      Ваня опустил ящик на землю, и не захотелось ему сразу ложиться спать. Он начал рассматривать город. Было очень приятно смотреть на него. Впереди огни рассыпались по широкой площади, и было их очень много. Они казались то насыпанными в беспорядке, то обнаруживались в их толпе определенные линии. Выходило так, как будто они играют. Подальше начинался ряд больших домов, и во всех домах все окна горели, только разными цветами: желтыми, зелеными, ярко-красными.

      – Отчего это? – спросил Ваня. – То такие, а то такие… окна?

      – Чего это? – спросил Рыжиков, наклонившись к соломе на земле.

      – Окна отчего такие? Разные?

      – А это у кого какая лампа. Колпаки такие, абажуры. Это женщины любят: то красный абажур, то зеленый.

      – Это богатые?

      – И богатые, и бедные. Это из бумаги можно сделать. Бывает, абажур такой висит, а больше ничего и нет. И взять нечего. Только голову морочат, и все…

      – Украсть? – спросил Ваня.

      – У нас не говорят «украсть», а говорят «взять». Ты еще не привык.

      – Я не хочу привыкать. Я и завтра пойду чистить. А потом пойду к этому… к Первому мая.

      – И там можно кое-что взять. Если умно.

      – А зачем?

      – Ну и глупый ты! Совсем глупый! Как это «зачем»?

      – Пойти туда жить, а потом взять?

      – А как же?

      – А потом в тюрьму?

      – Это пускай поймают!

      – А Игоря поймали.

      – Потому что дурак. На почту лазит. Да ему все равно ничего не будет: несовершеннолетний.

      – А я буду работать. Все равно буду работать.

      Рыжиков гребнул еще раз солому из стога, помял ее ногами, растянулся:[102]

      – Кто

99

Первоначальное название «Только одна слеза».

100

В оригинале «на горбике».

101

В оригинале «за ними».

102

Вариант диалога: «– Несовершеннолетний! Считается, что он, значит, ничего не понимает. Чудаки там… сидят…

– А где они сидят?

– Кто?

– А эти… чудаки?

Рыжиков потянулся сладко, зевнул:

По закону, где полагается, там и сидят… больше бабы. Они ничего… так себе… а есть и злые.

Ваня под самым стогом, наклонившись, устраивал для себя гнездышко.

– А я пойду в колонию.

– Ну, иди… ложись уже!

– И буду там жить. У нас на станции сторож такой… так он умер, а тот, Мишкой его зовут, так он тоже в колонии Первое мая. И он писал письмо.

– Первое мая. – Рыжиков разгреб солому, помял ее ногами, растянулся. – Ложись лучше!

– Я ложусь.

Ваня замолчал и долго думал о чем-то. Потом улегся уютнее. На небе горели звезды, соломенные пряди по ним казались черными, большими конструкциями».