Дети Арбата. Анатолий Рыбаков

о своем приходе.

      – Надолго приехал? – спросил Саша.

      – Сегодня приехал, завтра уезжаю.

      – Его Сталин вызвал, – сказала мама.

      Она гордилась братом, гордилась сыном, больше ей нечем было гордиться – одинокая женщина, брошенная мужем, маленькая, полная, с еще красивым лицом и густыми вьющимися седыми волосами.

      Марк протянул руку к лежащему на диване свертку:

      – Разверни.

      Софья Александровна попыталась распутать узел.

      – Дай-ка!

      Саша ножом разрезал шпагат. Сестре Марк привез отрез на пальто и пуховый платок. Саше – костюм из темно-синего бостона. Немного примятый пиджак сидел отлично.

      – Как влитой, – одобрила Софья Александровна, – спасибо, Марк, ему совсем не в чем ходить.

      Саша с удовольствием разглядывал себя в зеркале. Марк всегда дарит именно то, что надо. В детстве он повел его к сапожнику, и тот сшил Саше высокие хромовые сапоги, таких ни у кого не было, ни во дворе, ни в школе, тогда он очень гордился сапогами и до сих пор помнил их запах, помнил и острый запах кожи и дегтя в каморке сапожника.

      Несколько раз в этот вечер Марка вызывали к телефону. Низким, властным голосом он отдавал приказания о фондах, лимитах, эшелонах, предупредил, что заночует на Арбате, и велел прислать машину к восьми утра. Вернувшись в комнату, Марк покосился на бутылку.

      – Ого!

      – Пей, товарищ, покуда пьется, горе жизни заливай, – запел Саша любимую песню Марка. От него и услышал ее давно, мальчишкой еще.

      – Тише, о тише, все заботы прочь в эту ночь, – подтянул Марк, – так?

      – Именно! – Саша запел снова:

      Завтра, может, в эту пору

      Здесь появится Чека,

      И, быть может, в ту же пору

      Расстреляем Колчака…

      Голос и слух он унаследовал от матери, когда-то ее приглашали петь на радио, но отец не пустил.

      Завтра, может, в эту пору

      К нам товарищи придут,

      А быть может, в ту же пору

      На расстрел нас поведут.

      – Хорошая песня, – сказал Марк.

      – Только поете вы ее плохо, – заметила Софья Александровна, – как хор слепцов.

      – Дуэт слепцов, – рассмеялся Марк.

      Ему постелили на диване, Саша лег на парусиновой дачке.

      Марк снял пиджак, подтяжки, сорочку и, оставшись в нижней рубашке, обшитой по вороту и на рукавах узорной голубой тесьмой, отправился в ванную.

      Ожидая его, Саша лежал, закинув руки за голову…

      После заседания, сбегая по лестнице, Янсон похлопал его по плечу. Этот единственный добрый и ободряющий жест только подчеркнул пустоту, которую ощутил Саша. Другие делали вид, что торопятся, кто домой, кто в столовую. По дороге к трамвайной остановке, на грязной мостовой развороченного пригорода, его обогнала черная легковая машина. Глинская сидела впереди, повернув голову, что-то говорила сидевшим сзади. И то, как они разговаривали и промчались мимо, не заметив и не думая о нем, опять вызвало ощущение пустоты, несправедливой отверженности.

      Глинскую