Дети Арбата. Анатолий Рыбаков

Нестерова, Пузанова и Приходько.

      – Один обжора, другой – сонная тетеря, третий – жулик. И это вы считаете прославлением ударничества?

      – Это моя ошибка, – прошептала Роза.

      – Садитесь!.. Ковалев!

      Бледный Ковалев вышел на трибуну.

      – Я должен честно признать: когда шел сюда, мне не была полностью ясна политическая суть дела, казалось, что это шутка, глупая, неуместная, но все же шутка. Теперь я вижу, что мы все оказались орудием в руках Панкратова. Правда, я настаивал на передовой. Но когда речь зашла об эпиграммах, смолчал: эпиграмма писалась на меня, и мне казалось, что, если я буду возражать, ребята подумают, что спасаю себя от критики.

      – Постеснялся? – усмехнулся Баулин.

      – Да.

      – Ковалев сразу пришел в бюро и честно рассказал, как все было, – заметил Лозгачев.

      – Лучше бы он пришел до того, как повесили газету, – возразил Баулин.

      Поднялся Сиверский, преподаватель топографии. Саша никак не предполагал, что он член партии. Этот молчаливый человек с военной выправкой, в синих кавалерийских галифе и длинной белой кавказской рубашке казался ему бывшим офицером царской армии.

      – Ковалев! Вы стеснялись возражать против эпиграмм на себя?

      – Да.

      – Почему же вы не возражали против эпиграмм на других?

      – Демагогический вопрос! – раздался голос Карева.

      – Запутывает дело! – крикнул еще кто-то.

      Баулин обвел рукой зал.

      – Слышите, товарищ Сиверский, как собрание расценивает ваш вопрос?

      – Я хотел сказать молодому человеку Ковалеву, что ему не стоило бы так начинать жизнь, – спокойно произнес Сиверский и сел.

      – Вы можете выступить в прениях, – ответил Баулин. – А сейчас послушаем главного организатора. Панкратов, пожалуйста!

      Саша сидел в заднем ряду, среди студентов с других факультетов, слушал, обдумывал, что ему сказать. От него ждут признания ошибок, хотят услышать, как он будет раскаиваться, чем будет оправдываться. Жалел ли он о том, что произошло? Да, жалел. Мог не пререкаться с Азизяном, мог выпустить газету так, как ее выпускали всегда. И не получилось бы тогда всей этой истории, которая так неожиданно и нелепо ворвалась в его жизнь и в жизнь его товарищей. И все же надо выстоять, отстоять ребят, заставить выслушать себя. Здесь не только Баулин, Лозгачев и Карев, здесь Янсон, Сиверский, здесь его товарищи, они сочувствуют ему.

      Зал притих. Те, кто вышел покурить, вернулись. Многие встали со своих мест, чтобы лучше видеть.

      – Мне предъявлены тяжелые обвинения, – начал Саша, – товарищ Лозгачев употребил такие выражения, как политическая диверсия, антипартийное выступление, злопыхательство…

      – Правильно употребил! – крикнул из зала, наверно, Карев, но Саша решил не обращать внимания на выкрики.

      Баулин постучал карандашом по столу.

      – Доцент Азизян в своих лекциях не сумел сочетать теоретическую часть с практической и тем лишил нас знакомства с важными разделами курса, – продолжал Саша.

      Азизян вскочил, но Баулин движением руки остановил его.

      – О стенгазете. Прежде