Обманутые счастьем. Владимир Нестеренко

дорога сюда с хворью ребятишек, а ни разу не покаялись, что кинулись в омут неизвестности и победили – застолбили свои щедрые наделы, и не щадя себя, свои силы, пустились не рысью, а намётом обустраиваться.

      Неотложно было все: изба-времянка, колодец на меже на двоих, ибо речка в версте, воду на коромысле не натаскаешься. Для себя можно, а для огорода с овощными грядками? Измочалила мужиков донельзя вспашка целика под огород и под зерновые. Ни плуги, ни бороны, ни тягло не годились справно пахать крепкую, увязанную корнями разнотравья, землю. Всюду пырей лежал пластом золотистого цвета, прошитый зеленью новых побегов. Подняли – стебли в пояс. Опахали деляны да подпалили. Загудело пламя на ветру, устрашило своей силой. И погнали, считай без передыху, полторы недели. Не отощавшие, но все равно не успевшие как следует поправиться от тяжкой дороги, лошади тянули плохо, ложились в борозду. А сами-то мужики не лучше коней, тоже падали.

      – Шкура живота, – шутил Евграф, – к позвонку прилипает от тех харчей, что нам жинки готовят. Без коров-кормилиц, глядишь, ноги протянем скоро.

      И вот с грехом пополам, не лучшим образом, отсеялись и, вытребовав вторую ссуду[2], взяв как бы передышку, возвращаются домой с кормилицами.

      Солнце уж скатывалось за степь, к далекой зубчатой кромке леса, но хорошо пригревало широкие, как столешница, спины мужикам через изрядно пропитанные потом и слинявшие ситцевые рубахи. Над их головами кружился первый жидкий комариный султан. Иногда народившееся комарьё опускалось ниже, зудило, и тогда Евграф понукал мерина, он переходил на крупный шаг, не перерастая в рысь, и гнус отставал. Дышалось ровно, легко. Иногда от близкой речки легким дуновением приносило последние медвяные запахи цветущей черёмухи, дикой яблони, рябины, и тогда вспоминались белопенные сады на их батьковщине.

      Евграф неожиданно, как в первый раз затянул прерванную песню сочным грудным голосом. Она лилась в степь туда, где Василько косил сено и перекликался звонким голосом с вдовою. И бросив косу, пошёл до дому просить мать:

      Дозволь, мати, вдову взяти,

      Тоди будем пить-гуляти.

      Не дозволю вдову взяти,

      Вдова вмие чарувати.

      Зчарувала мужа свого,

      Причарует сына мого.

      Евграф оборвал песню и, как продолжение, молвил:

      – Вот и нам бы не попасть на чаруватый глаз. Обождём в поле близ хутора, пока светило за лес упадёт, чтоб, не дай Боже, наши денежки не заплакали.

      – Бережёного Бог бережёт, – согласился Степан, – кто знает, какие люди за оврагом сели.

      На усадьбу въехали с задов, низиной, чтоб не маячить на косогоре при садившемся за далекие леса солнце. Северный прохладный ветерок и во благо, сдувал гнус, лохматил мужикам непокрытые картузами головы. Осторожничали, кабы кто не увидел с худым глазом коров, не зчарувал, не присушил молоко. Новых поселенцев, что приживаются на той стороне балки, знали плохо. За большой занятостью к ним на усадьбы не ходили. Да что там и делать, не шибко справные люди, многодетные, крикливые. Не

2

В годы переселения крестьянских семей в Сибирь начавшееся в конце девятнадцатого столетия все ссуды были беспроцентные. Начало гашения через пять лет до десяти лет в равных долях. Часто, особенно в годы Столыпинской земельной реформы ссуды гасились казной, если крестьянин быстро вставал на ноги и давал хлеб, мясо, масло, шкуры. В Томском переселенческом районе в год начала массового прихода крестьян на семью выдано в среднем около 40–60 рублей. По мере увеличения числа переселенцев размер ссуд возрастал. В 1907 году в Томской губернии выдано более одиннадцати тысяч ссуд почти на полмиллиона рублей. Всего переселенцам в российскую Азию выдано в этот год кредитов на 5, 5 млн. рублей на домообзаведение, 380 тысяч на общественные надобности и 75 тыс. рублей путевые. Кредитование не останавливалось даже в годы войны. Так соответственно за период с 1906 по 1915 год выдано ссуд по первой категории более чем на 78 млн. рублей; по второй на 9 млн.; по третьей – на полтора миллиона рублей.