Обманутые счастьем. Владимир Нестеренко

батареец, – заговорил офицер, молчавший до сей минуты, – какую артиллерийскую науку знаешь?

      – Повозочным был, снаряды подносил.

      – Искусство наводчика знаешь?

      – Нет, ваше благородие, не довелось. Гуторили, я шибко заметная фигура, яко генерал, неприятель легко засечет и вдарит.

      Офицер улыбнулся, вскинул брови.

      – Слышал, у тебя орловские рысаки есть, продаёшь?

      – Пока только развожу с компаньоном.

      – А если к тебе закупщик приедет из армии, продашь?

      – Продам.

      – Цену знаешь?

      – Под седло – сто восемьдесят рублей. Уступлю на червонец.

      – Точно! Батареец – хозяин добрый. Можешь быть свободен.

      – Есть! – ответил Евграф и повернулся на выход, прикидывая прок от такого разговора, не находя его.

      – Вези справку немедля, – подхлестнул его старшина.

      Евграф выскочил из конторы, как из парилки, хлопая полами кожуха, прогоняя жар, скорее не телесный, а душевный, который обваривал его до пота. В то же время по спине катались мурашки озноба, особенно при вопросе о метриках.

      – Ну, что? О чём тебя пытали?

      – Срочно, Стёпа, метрику на дочек надо везти в управу. От я, дурень, сколько раз в Карасуке бывал, всё недосуг метрику выписать.

      – Метрика тебя оборонит от призыва?

      – Похоже. Его благородие о конях интересовался, хочет закупить. Цена им – под двести целковых. – Ты, Стёп, оставайся, а я побёг в Карасук.

      Евграф оседлал своего лучшего рысака, сказал перепуганной Одарке, что спешно едет в Карасук за метриками дочерей, выпил кружку воды, заливая жажду, прихватил полуаршинный нож, достал червонец из ларца и умчался по снежной изрезанной полозьями саней дороге, хрустящей под копытами орловского скакуна, сея искристую морозную пыль. Гнал не шибко, застоявшаяся лошадь сама шла резво и охотно, словно чуяла нетерпение хозяина.

      В Карасуке оживление, как на празднике. Возле уездной управы Евграф увидел толпу молодых людей с имперским знаменем, портретом государя и лозунг – «Даёшь сибирский призыв!» Какому-то говоруну, стоящему на ступеньке крыльца, толпа проревела «Ура!», а трубач, блеснув медью трубы, заиграл хорошо знакомый марш «Прощание славянки». Евграф проехал мимо, к церкви. У ворот привязал лошадь, от неё валил пар, он накрыл круп попоной и торопливо, крестясь и ломая шапку, распахнул высокие двери. Батюшки на месте не оказалось, но внимательный дьяк, расспросив, в чём дело, кивнул головой, сказал:

      – Мне и придётся тебе, сын божий, писать документ. Не волнуйся, батюшка явится, а метрики готовы.

      Купив у дьяка свечи, он поставил перед образами в светильники за упокой своим почившим родным, за здравие живущим, помолился и стал терпеливо ждать. Дьякон прошёл через амвон и скрылся за дверью, где хранились церковные метрические книги.

      Солнце уж падало к горизонту и только тогда у Евграфа всё устроилось. На минуту заглянул в трактир, чтобы выпить кружку пива, съесть сунутые за пазуху в узелке домашние пироги. Подмораживало, хотя на северном небе висели белесые