Что гложет Гилберта Грейпа?. Питер Хеджес

спальня – наверху, первая комната от лестницы, но взбираться по ступенькам и вообще двигаться мама не любит. Днем она дремлет в этом мягком синем кресле, но часто просыпается, чтобы перекусить и перекурить. По ночам она не спит, сидит в том же кресле, дымит как паровоз и смотрит телевизор. Мы поднапряглись и купили ей телик с пультом. При ходьбе мама держится за мебель, стараясь передвигаться вдоль столешниц и шкафчиков. Чтобы дойти до туалета и присесть на унитаз, ей требуется минут пятнадцать. Мыться она терпеть не может и, если честно, скоро перестанет умещаться в ванне. Радостей в ее жизни мало: смеется она лишь в тех случаях, когда Арни устраивает для нее пляски-шоу, и лучится улыбкой, когда кто-нибудь из нас приносит ей блок сигарет (обычно я). Курит она исключительно «Кул».

      Вот уже три года мать не выходит из дому; видим ее только мы – дети, да редкие бывшие подруги. В городе, разумеется, о ней судачат, но шепотом. Правда, рассмотреть ее вблизи удается сантехнику, который ежемесячно приходит снимать показания счетчика воды. Однажды приезжал еще доктор Гарви – мы сами его вызвали, решив, что у мамы случился инфаркт. Но на самом деле она то ли чем-то подавилась, то ли кишечные газы в кровоток попали – что-то в таком роде.

      Если указать маме на ее полноту или выразить опасения по поводу стойкой прибавки веса, она скажет: «Эй! Я покамест здесь! Жива еще! Не отдала концы в отличие от некоторых!»

      Я пытаюсь ей внушить, что неумеренное обжорство равносильно суициду. Но такие слова произносить нелегко.

      Короче.

      Эми тащит меня через кухню. Мы останавливаемся на пороге столовой: мама с разинутым ртом сидит в кресле и храпит. Эми указывает пальцем на ее стопы. Отечные, красно-лиловые, сухие, в трещинах. Ни одна пара обуви уже не налезает.

      – Можно подумать, – шепчу, – я ног ее не видал.

      Сестра снова тычет пальцем куда-то вниз и одними губами произносит:

      – Пол.

      Не верю своим глазам. Пол под маминым креслом просел, выгнулся наподобие контактной линзы.

      – Боже милостивый. – Ничего другого выдавить не могу.

      – Это уже не шутки, Гилберт.

      Однажды мы с сестрой сели попить пива, и, когда она подобрела, я предположил, что мама когда-нибудь провалится в тартарары и нас освободит. В тот раз мы от души посмеялись.

      – Надо что-то делать, – говорит Эми, которой теперь не до смеха.

      Чтобы вы понимали: я не плотник. Ремонтировать, чинить – это не мое. А Эми, заметьте, хочет, чтобы я укрепил половицы.

      – Причем втайне от нее, – добавляет Эми свистящим шепотом.

      Сестра права. Если мама узнает, что под ней вот-вот проломится пол, она будет днями напролет лить слезы.

      – Надо с Такером поговорить.

      Такер – мой лучший друг. Он обожает работу по дереву: своими руками делает скворечники, вырезает фигурки уток, мастерит стеллажи для своей коллекции пивных банок.

      – Когда ты с ним поговоришь?

      – Скоро. Реально скоро, обещаю.

      – Давай прямо сегодня.

      – Сегодня мне на работу.

      – Тянуть нельзя.

      – Ясное дело, Эми. –