Автобиография. Марк Твен

в чем дело: загорелись занавески и гардины. В Америке я бы при этом перепугался сверх меры, но только не здесь. Я посоветовал родственникам оставить огонь в покое и идти спать, что они и сделали, и к тому времени, как они заснули, от вспыхнувшей ткани не осталось ничего. Мы в Америке любим похваляться своей противопожарной службой, самой действенной и замечательной в мире, но здесь, в Европе, у них есть кое-что получше – рациональная система строительства зданий, которая оберегает человеческую жизнь от огня и делает противопожарные службы ненужными. Мы гордимся тем, чего следовало бы стыдиться.

      Эта вилла выглядит просторной и вместительной, а когда внутрь льется солнечный свет и зажигает яркие краски сияющих полов, стен и потолков, во всех ракурсах дома возникает большое и дружелюбное ощущение привета и гостеприимства. Но, думаю, я еще никогда не встречал на континенте жилище, которое бы полностью, во всех деталях отвечало американскому стандарту. В американском жилище есть какая-то тонкость, сродни глубоко скрытым непереводимым идиомам иностранного языка, – тонкость, неуловимая для чужака, непередаваемая и неописуемая; и этот ускользающий фокус, это неосязаемое нечто, чем бы оно ни было, есть то самое, что придает американскому дому вид и ощущение домашнего очага и до сих пор делает его самым желанным убежищем, изобретенным мужчинами и женщинами, особенно женщинами. Американское жилище богато мягкими и разнообразными красками, радующими глаз и дающими ему отдохновение, гладкими и приятными на ощупь поверхностями, соразмерными и грациозными формами, бесчисленными предметами, которые вызывают интерес и прикрывают наготу. И ночь там имеет даже большее очарование, чем день, потому что искусственное освещение действительно дает свет, в отличие от бесплодных стараний его дать, и под его приглушенным и подкрашенным абажуром свечением весь обволакивающий уют, комфорт и шарм дома проявляются с самой лучшей и прелестнейшей стороны. Но когда ночь спускается на континентальный дом, там нет газа или электричества, чтобы с ней бороться, а лишь унылые лампы безмерного уродства и несравненной скудости в смысле света.

      29 сентября 1892. Я, кажется, способен забыть обо всем, кроме того, что у меня обрита голова. Как бы плотно я ни заслонялся от сквозняков, похоже, над ней всегда ветрено. Но главная помеха – мухи. Им нравится на ней больше, чем где-либо еще, по причине открывающегося с нее вида, я полагаю. Мне кажется, я нигде и никогда раньше не видел мух, которые были бы подкованы. У этих же, похоже, имеются когти. Куда бы такая муха ни поставила лапу, эти когти скребутся. Они все время расхаживают по моей голове и причиняют мне несказанные муки. Это их парк, их клуб, их летний курорт. Они устраивают там вечеринки в саду, рауты и вообще всевозможные легкомысленные развлечения. И они ничего не боятся. Все мухи дерзки, но эти более дерзки, чем мухи других национальностей. Этих невозможно отпугнуть никакими уловками. Они также более прилежны, чем другие виды: заявляются до света и улетают, когда уже темно. Но есть и компенсация: