Маг в законе. Том 1. Генри Лайон Олди

и совсем не по пути…

      Заболела.

      Плохо.

      Завтра будет хуже.

      А послезавтра – лучше.

      Правда?

      Нет, Княгиня, ты действительно так думаешь?! Ты действительно…

* * *

      Проснулась в поту.

      Холодная.

      Живая.

      В крохотное окошко гурьбой прыгали солнечные зайчики. Весенние; линялые. Бежали через приоткрытую дверь в сени, дальше, в горенку; резвились там на серебре риз, на фольговом золоте кивота… Дышать было трудно, но ноги оказались на месте. И никакого рояля. Сгинул проклятый. Только стучит где-то далеко, подпрыгивает на стыках – слышишь? – от клавиши к клавише, от шпалы к шпале… поезд.

      Не в ад, нет.

      Ближе…

      Да, Княгиня, знаешь, это иногда хуже любой болезни: понимать и быть бессильной что-либо сделать. Это проказа души. Гниешь заживо, и не болит. Потому что вырвалась из жаркой, лихорадочной трясины – не за просто так. Потому что – поезд. Гудит на полустанках. Потому что упрямая Ленка Ферт, подельщица твоя договорная, так и говорила тогда: «Вытащу, мать! Разобьюсь, холера ясна, а вытащу!.. Сыграем еще в четыре руки?» Она говорила, а ты запрещала. Плохо запрещала, видно. Не послушалась Ленка.

      Стучит поезд; дым из трубы – кольцами.

      Везет.

      И Сила теплится в животе робким огоньком.

      Греет.

      Скрипнула дверь. Сунулась внутрь, в камору… нет, не вдова Сохачиха, сиделка дармовая. И не корявый Федор с его вечным «А-а…». Старушонка сунулась: мелкая, жеваная, в засаленном салопчике под шубейкой. Печеная картошка вместо лица. Одни глазки блестят себе под кустистыми, мужскими бровями; глазкам интересно.

      Углядели глазки.

      Вон, на колченогой тумбочке: кружка.

      Полная, до краев.

      – Ишь ты… – треснул участливо старушечий, пустой рот. – Ишь… зряшное дело…

      Уцепила кружку сухими, суставчатыми пальчиками.

      Присела мышкой к топчанчику:

      – Выпей, золотце! Полегчает…

      Поднесла участливо; к самим губам.

      Помнишь, Рашка? Ты тогда села. С размаху. Знала, что не сможешь, что шевельнуться – и то будто реку вспять; а все-таки села. Взяла кружку из добрых рук. А хотелось взять хрупкое, износившееся запястье нежданной гостьи; взять, как умела раньше.

      Ладно, проехали.

      Глянула в яркие, любопытные, ну никак не старческие – девчоночьи глазки.

      – Отвар? Целебный?!

      – Отвар, золотце! На семи травушках, на осьми корешках! Мертвенького подымет!.. Пей, не боись, за Шептухой злого не держится…

      – Мертвенького подымет? А живого в гроб уложит?

      – Шутишь, золотце? Славненько, коли шутишь, – знать, хворь отпущает…

      – Это, бабка, поп отпущает, грехи-то!

      А поезд все стучал где-то, все дарил подарки, приближаясь.

      Вот и смогла: поболтала кружкой, расплескав тяжелые, душистые капли. Спросила – просто, жестко, словно давнюю знакомую:

      – Ты зачем меня отравить вздумала, Шептуха кус-крендельская? Что я тебе сделала?

      Старуха глаз-то не отвела.

      Пожевала