Миф о другой Эвридике. Владимир Зенкин

на земле существо. Среди других законных существ. И несуществ. Я – то, что думаю про себя. То, что я вижу, слышу, чувствую. Я – в себе. И я – вокруг себя. Я плавно впадаю в мир, а мир плавно впадает в меня. Всё просто. Если согласиться со всем по первому, истинному приятью. Истинное приятье – моё приятье – детство. Детство – для соизмеренья и пониманья. Себя. Остального. Которое не менее важно и не более важно, чем я. Всё на свете можно понять, со всем можно общаться. С живым – напрямую: взглядом и словом. С неживым – через мысль, спокойное мечтательное желанье. Неживое – это тоже живое. Только очень медленное. Очень-очень…

      Примерно так: детские ощущенья маленького Рамина. Он был подвижным, но сосредоточенным мальчиком. Он занимался молчаливыми гляделками или разговаривал с собаками, с кошками, с лошадьми… Собаки изредка возражали и пытались доказать свою правоту. Кошки возражали чаще собак, но ничего не доказывали, им достаточно было знать, что правы они. Лошади, в случае несогласия, просто предлагали подумать над тем, что ты сказал. Свои манеры общения были у коров, ишаков и верблюдов, у коз и овец, у кур и гусей, у пауков и муравьёв…

      Летний день в Средней Азии жарок и долог, у шустрого смоляноглазого мальчишки хватало времени пообщаться со многими и осмыслить многое в своём неколебимо правильном, гармонично полезном мире.

      Мальчишка вырастал, и будоражился, раздвигался во все стороны его плавный мир, делался резче и неочевидней; абрисы гармоничности странно путались и рвались; навалы сложностей, парадоксов и недосмыслов способны были ошарашить чувствительную натуру. Не ошарашили. Потому как, при всей своей своевольной огромности, взрослеющий мир Рамина сбалансирован был на заветном стержне – на неукосненьи того, что всё в нём можно понять. Всё доступно проникновенью. Если выстремить и нацелить себя.

      Он, как никто, умел концентрировать свою личностную энергетику на проникновенье. Ему удавались маленькие чудеса.

      Для него не существовало незнакомых и опасных собак. Злые и добрые, мелкие и огромные, цепные и свободные – все собаки сразу же признавали его над ними странную власть; относились к нему ни панибратски, ни с елейным обожаньем, но настороженно, недоумённо, почтительно. Он не был для них другом, он был повелителем, который может сделать всё, но не сделает этого.

      В отрочестве ему не посчастливилось поучаствовать ни в одной полноценной уличной драке, хотя дралась меж собой пацаньва городской окраины регулярно и серьёзно, а Рамин был неробок, компанеен и азартен. Просто любая драка, стоило Рамину в неё ввязаться, начинала как-то потухать, делаться вялой, неинтересной, агрессивность соперников падала до нуля (сам Рамин никогда не был и не умел быть агрессивным, а принимал участие в потасовках исключительно ради поддержки товарищей). В итоге, опять возникали переговоры, нудно выяснялись причины стычки, причины почему-то признавались обеими сторонами «фуфлом на морозе», и соперники расходились с чувством испорченного праздника.

      В юности у него было