Гадкий гусенок. Татьяна Александровна Яшина

мне, но я не слышала. Чувствуя, как по лицу катятся слезы, я выскочила на улицу.

      Карета неподвижно стояла, окруженная всеми детьми улицы Бон-Пуа, с гвалтом скакавшими вокруг.

      – А ну, отойдите, огольцы! – поднял руку сосед-пуговичник – они с пекарем и его женой так до сих пор и беседовали стоя у дверей напротив. Как по команде замолкнув, они внимательно осмотрели меня с головы до ног. Высунулся также и старый сапожник из подвала, и столяр из дома напротив – не в силах выносить это внимание, эти взгляды, я запахнула шаперон – не помню, как я успела его схватить – и помчалась за угол, любой ценой торопясь сбежать. Уже заворачивая, я почувствовала треск, что-то рвануло меня назад  – пола плаща зацепилась за водосточную трубу. Прочная ткань выдержала. Нижняя часть трубы с грохотом оторвалась и булькнула в сточную канаву, обдав меня фонтаном зловонных брызг. Сзади послышался гневный крик, но я не остановилась.

      Я бежала, не разбирая дороги, пока меня не начали хватать за юбки подгулявшие мушкетеры на углу Эколь. Тогда я свернула еще раз и вскоре поняла, что двигаюсь к реке. Потянуло тиной и водорослями, но господствовал надо всем запах сопревшего дерева – я очутилась на дровяном рынке Бюшри. Торговля давно закончилась, но место отнюдь не было безлюдным – кроме нищих и калек, собирающихся в любой базарный день, на бревнах, сваленных у самого уреза воды, расселись несколько компаний. Возчики с длинными кнутами закусывали на бревнах хлебом и сыром, три монаха в коричневых рясах тихо беседовали на латыни, парочка обжималась в тени телеги. Даже несколько женщин сидели на горке бревен, повыше, куда еще падал солнечный свет.

      Словно стайка бабочек-капустниц, – подумала я при взгляде на их белоснежные чепцы. Должно быть, молочницы из деревни, расторговавшись, урвали несколько минут, чтобы подставить солнцу бледные лица. Зима не пощадила их – девушки сами были цвета снятого молока, тонкие запястья контрастировали с темными натруженными руками.

      Я села поближе к ним, и одна девчушка – казалось, могущая скрыться за своими огромными деревянными башмаками размером с корыто, повернулась ко мне и улыбнулась во весь щербатый рот. Остальные тут же принялись разглядывать меня, перешептываясь и кривя безбровые лица.

      Солнце вытопило смолу из сосновой коры, все ошкуренные места были заняты, и чтобы не испачкать в смоле плащ, я нагребла каких-то клочьев сена и наконец-то уселась. Можно передохнуть.

      Далеко разносясь над водой, поплыл колокольный звон. Вот Сен-Шапель начал бить пять часов. Вот забасил Нотр-Дам, вот Сен-Сюльпис вплел серебряный голос в общий хор… Вот, наконец, проснулся звонарь Сен-Дени-де-ля-Шартр, и его тонкоголосые колокольчики влились в облако гула, плывущее над столицей.

      Когда звонят колокола – все черти убегают, не может случиться ничего плохого… Все вокруг было серое – серые воды Сены, серый камень мостов и домов, серая одежда простолюдинов – лишь витражи Сен-Шапеля бросали на воду дрожащие синие, желтые и малиновые блики. Но весной дышала травка, цветы мать-мачехи