Нич Ниднибай. Леонид Фраймович

Другие миры… Уже никаких уроков не было. Все только радовались. Но говорили почему-то о том, какая наша страна сильная, что мы уже теперь точно перегоним Америку, построим коммунизм, все люди будут братьями и будут жить мирно. Скорее бы.

      Этот жирный первоклашка с круглой и розоватосвинячьей мордой испортил мне весь новогодний вечер. Нам сказали смотреть, чтобы младшие не трогали ёлку, а он что-то пытался оторвать от неё. Я подошёл и схватил его за руку. Он вырвал руку и сказал:

      – Пошёл вон!

      Я разозлился и тихо проговорил:

      – Ты чего орёшь?

      А он мне в ответ:

      – Я знаю, кто ты.

      Я почему-то спросил, кто.

      И тут этот кабан как закричит:

      – Жид!

      Меня как будто кувалдой по голове грохнули. Язык отнялся. Многие слышали, и я видел, как некоторые осклабились. И главное, слышала Верка, самая красивая девчонка в школе.

      Вчера на медосмотре каждого пацана подзывали к столу и заполняли анкету. У нас в классе все оказались украинцами, кроме длинного Вальки и меня: мы оказались русскими.

      Когда мы выходили, длинный Валька подмигнул мне и сказал:

      – Мы с тобой самые умные.

      Папа рассказал, что, когда его во время войны после месяца на фронте под Сталинградом отправили вместе с другими бессарабцами работать на шахту в Сибирь, какой-то власовец прицепился к папе, что он еврей, и они подрались. Это было на краю шахты. Оступившись, власовец не удержался и упал в шахту. Папа был в ужасе.

      Вокруг было полно народу, шахтёров. Кто-то похлопал папу по плечу и сказал:

      – Идём.

      Больше никогда никто не вспоминал об этом случае.

      Я спросил папу:

      – Приходилось ли тебе стрелять в немцев на фронте?

      Он ответил:

      – Приходилось.

      Я говорю:

      – И они падали убитыми?

      Папа сказал:

      – Не знаю, – и перевёл разговор на то, как, будучи страшно голодным во время войны, съел полную кастрюлю варёного лука.

      Его потом стошнило, и он вырвал всё. С тех пор он на варёный лук даже смотреть не может.

      А мама возразила, что у них, во время блокады Ленинграда, такое блюдо считалось бы деликатесом.

      Переходим в другую школу. Будем учиться теперь одиннадцать лет. Вот не везёт!

      Сегодня мой друг мне сказал, что за мной «гоняется» одна девчонка. Потом добавил:

      – Ты, вообще, хороший пацан, если бы не… – и замолк.

      На пляже познакомился с курортницей, Олей. Тоненькая, с глазами, как море. Она только мне доверила смазать её кремом от загара.

      Пока смазывал, она успела прощебетать и всю свою родословную, и что мама у неё русская, а папа калмык, и еще многое другое.

      Вдруг этот одноглазый придурок говорит:

      – Калмык?!

      Оля ему:

      – Калмык. А ты что – националист?

      Он отвечает:

      – Нет. Я люблю все национальности, кроме жидов, которые вечно дрожат.

      Я сказал, что пойду в туалет, и ушёл с пляжа. Больше Олю я не видел.

      Наконец-то понял,