Дочь палача и король нищих. Оливер Пётч

Куизль.

      – И сколько тебе лет?

      – Этим летом будет пятнадцать.

      Офицер потирает переносицу.

      – А на вид больше. И силен, как черт. Уже бывал на войне?

      Якоб молча мотает головой.

      – На войне немало крови. Много чести, но и смерти не меньше. Там как на бойне. Ты на смерть смотреть можешь? На изрубленные тела, раздавленные черепа? Можешь?

      Якоб молчит.

      – Что ж, ладно, – со вздохом говорит офицер. – Сгодишься в обозные слуги. Потом, может, в барабанщики запишем. Или…

      – Я хочу в пехоту, ваше благородие.

      – Чего-чего?

      – Я хочу сражаться. Двуручником.

      Офицер замирает. Губы его растягиваются в ухмылке. Он начинает смеяться, сначала тихо, а потом хохочет. В конце концов оборачивается к товарищам позади себя.

      – Вы это слышали? – восклицает он. – Мальчонка хочет двуручник. Из башки деревня не выветрилась, а ему уже и двуручник подавай!

      Толпа гогочет. Некоторые из трубачей прерывают игру и показывают пальцами на прыщавого, неотесанного мальчишку. Ни штаны, ни рубаха толком не налезают на его бесформенное тело. Он растет слишком уж быстро, как поговаривает мама, и скоро сможет плевать на макушки всем жителям Шонгау. Но Шонгау теперь далеко.

      Вот мальчишка, почти мужчина, поднимает льняной сверток, длинный и тонкий. Кладет его на стол столь осторожно, словно там сокрыт императорский скипетр. Медленно разворачивает, и взору предстает меч.

      С короткой гардой и без острия, он достает мальчишке до груди. Отточенное лезвие сверкает на солнце.

      Толпа резко умолкает, все взоры направлены на клинок. Лишь изредка кто-то невнятно бормочет. В конце концов офицер наклоняется к мечу и проводит пальцем вдоль лезвия.

      – Боже правый, настоящий меч правосудия, – шепчет он. – Где ты его достал? Стащил?

      Мальчишка мотает головой.

      – Это меч моего отца, моего деда и прадеда.

      Якоб снова заворачивает клинок в грязную, покрытую пятнами крови тряпицу. Слова эти он произнес с необычайным благоговением, и не верится, что исходят они из уст пятнадцатилетнего деревенского сопляка, которому вздумалось повоевать.

      – Отец умер, и меч теперь мой.

      После чего сын палача пополняет ряды молчаливых пехотинцев, и его подводят к так называемому коромыслу – к пике, установленной на двух вонзенных в землю алебардах.

      Старый солдатский обычай. Кто под ней пройдет, того прибирает к рукам война.

      Куизль все так же лежал на полу и не сводил глаз с надписи на стене.

      Жнецу тому прозванье – Смерть…

      Потом он наконец встал, нашарил на полу камешек и принялся соскабливать слова песни.

      Букву за буквой.

      А Магдалена тем временем была так далеко от дома, как никогда раньше.

      Она с наслаждением растянулась на жестких бревнах плота и смотрела на облака, белыми драконами плывшие по небу. Впервые за долгое время девушка чувствовала