Курс. Андрей Васильевич Евсиков

надо прибыть в столовую и убедиться, что к приёму пищи курсом всё готово. В случае неустранения возможных проблем риск большого негатива со стороны личного состава также обеспечен.

      В тот день Саныч не припёрся с утра и не стал пить кровь на завтрак. Этот факт очень успокаивал. Но никто не мог знать, что день грядущий принесёт. Размявшийся на зарядке, умытый и накормленный курс убыл на занятия. Настала пора нелёгкого труда наряда по приведению казармы в образцовый вид. Кровати, подушки на них и табуретки были выровнены по нитке, кантики на кроватях доведены до совершенства, как и сама заправка. Не допускались всяческие провалы или неровности. Окна должны быть чистейшими. Мусор выметен, полы натёрты, паутина убрана, всё остальное, что присутствовало в казарме, должно было быть параллельным и перпендикулярным. Пыль не допускалась нигде, включая те места, куда добраться было невозможно. В туалете и умывальнике всё должно сиять. Также и во всех холлах. Погоны и шевроны на шинелях в шкафах должны быть выровнены по нитке. Закреплённая за курсом территория должна быть в идеальном состоянии, фундамент казармы сиять, а трава – зеленеть.

      Было немного объектов, которые находились вне зоны ответственности дежурного по курсу. К ним относились солнце, дождь и ветер. Но порой казалось, что не все из командования об этом догадывались. Только после контроля выполнения всех мероприятий на должном уровне дежурный по курсу чисто теоретически имел пару законных часов для сна. Была ещё и масса указаний от курсовых офицеров, старшины и начальника курса, но не всегда. В удовольствии попинать дежурного по курсу в его часы отдыха Саныч редко себе отказывал, и уж точно никто из проверяющих не упустил бы такой возможности.

      Приближался полдень, солнце сияло, казарма сияла сильнее солнца, Бабков не пришёл – всё, что нужно для счастья дежурному по курсу. Мысли об оставшихся каких-то семи часах начинали греть душу. Двое курсовых старались не топтать и не отвлекать дежурного от мечты о скором возможном спасении. Курсовые вообще редко проявляли признаки потребности в тирании, но, когда им это приходилось делать, в свете таланта Бабкова испепелять взглядом и выносить приговоры выглядело всё понарошку. Ещё будучи старлеями, Балаконенко и Храпов вполне уютно чувствовали себя в тени любителя метать молнии.

      Немедленно переименованный в Балконского Балаконенко, казалось, и старался следовать тому образу, которым веяло из великого произведения Льва Толстова. Что касается Храпова, типаж был абсолютно другим. Попытки Храпова выглядеть образцом строгости не могли не приводить к срыву в смех иногда даже тех, на кого он обрушивал свой гнев. На неподготовленного зрителя грозные выпученные глаза и руки за спиной могли произвести ужасающее впечатление, но пока он не начинал выдавать свои известные тирады, цитируемые потом повсеместно. Все были убеждены, что именно Храпову принадлежит авторство в классике, самой безобидной из которой было: «Эй вы, трое! Оба ко мне!» Да и попытки изображения