Черно-белое кино (сборник). Юрий Левитанский

второй избы. До того леска. До мельницы. До реки.

      Я под утро в узкий окопчик лез, и у самых моих бровей

      стояла трава, как дремучий лес, и, как мамонт, брел муравей.

      А весною цветами она цвела. А зимою была бела.

      Вот какая земля у меня была. Маленькая была.

      А потом эшелон меня вез домой. Все вокруг обретало связь.

      Изменялся мир изначальный мой, протяженнее становясь.

      Плыли страны. Вился жилой дымок. Был в дороге я много дней.

      Я еще деталей видеть не мог, но казалась земля крупней.

      Я тогда и понял, как земля велика. Величественно велика.

      И только когда на земле война – маленькая она.

      Мое воскресение

      А как я умирал на железной койке,

      молодой, со вспоротым животом!

      Оказалось, что это сначала – горько,

      но совсем спокойно было потом.

      Я лежал в проходе, под мягким светом,

      и соседи, сгрудившиеся у моих ног,

      «Не жилец!» – твердили. Но я об этом

      ничего, разумеется, знать не мог.

      Я лежал в бреду и, сдаваясь бреду,

      рассуждал на исходе второго дня:

      в той стране печальной, куда я еду,

      есть друзья хорошие у меня.

      И по мере того, как сознанье гасло

      где-то в темных глубинах, на самом дне,

      на душе у меня становилось ясно

      и спокойствие разливалось по мне.

      Мне казалось – в светлом высоком зале

      моего пришествия ждут друзья…

      Умирал я. В тот вечер врачи сказали,

      что уже помочь тут ничем нельзя.

      Но я молод был. Я был юн. Я выжил.

      Был сужден мне, видно, иной удел.

      Опираясь на палку, я в город вышел.

      Я другими глазами на мир глядел.

      Я забвенью предал его пороки.

      Я парил над богом и над людьми.

      Все философы мира и все пророки

      мне казались маленькими детьми.

      Флаги

      Годы людей стирают. Плачут они, стенают.

      А люди живут как люди. А люди белье стирают.

      Подсинивают его синькой. Крахмалят его крахмалом.

      Развешивают над землею фамильные свои флаги.

      И вот на жердях забора, над зеленью косогора,

      висят штаны Пифагора или трусы Платона.

      И ветер его трусами играет, как парусами.

      И это не обедняет – это объединяет.

      О, дворники и министры, как схожи у вас надежды!

      Как схожи у вас одежды, монахи и атеисты!

      Стекают капельки влаги с сорочек и комбинаций,

      и вьются они, как флаги объединенных наций.

      Смерть

      Я давно знаю, что, когда умирают люди

      и земля принимает грешные их тела,

      ничего не меняется в мире – другие люди

      продолжают вершить свои будничные дела.

      Они так же завтракают. Ссорятся. Обнимаются.

      Идут за покупками. Целуются на мостах.

      В бане моются. На собраньях маются.

      Мир не рушится. Все на своих местах.

      И все-таки каждый раз я чувствую – рушится.

      В короткий миг особой той тишины

      небо