Синхронный ирий. Дмитрий Григорьевич Захаров

кисть цветущей сирени, в который я уткнулся лицом.

            Хорошо, когда всё понятно и нет никаких вопросов, всё наперёд рассчитано, проверено, пронумеровано, проглажено, зафиксировано и запечатано. Жизнь как учебник. Изучил – передал дальше. Пока не истреплется и не осядет пылью. Но вот когда жизнь гримуар ещё не написанный, и тайнопись создаётся только-только под касаниями рук неосязаемых предметов…

            Каждый раз переписывать полотно заново, а потом одним взмахом кисти раскрыть все написанные полотна. Измысл и размысл основные краски, и палитра в червоточинах реки под названием жизнь. Сколько бы мы не разговаривали, не выговорим всё равно ничего. Даже внутренним диалогом или монологом. Не выговаривать и не заговаривать, а плыть по собственной реке, а лучше быть рекою-океаном, не опоясывающим. Не выговаривать, но говорить – глоссотечь и молчать. Говорить – это паузы между молчаниями. Всё, чтобы ты не наговорил, всё это ты. ТЫ. Мир не может говорить. Ты говоришь. И молчишь. Мир не может молчать. Не говорить, не молчать. Только соприсутствовать. Ты – Слово-Река-Океан. Слово и Ты – это майтхуна крепче атомарных уз, это идеальный электр, алмазная амальгама. Ты в беспределе Слова – только ТЫ и есть. Ничто не заменит Слова. Ничто не подменит его волны катящейся и катящейся.

            Я раздевал Зою будто совершал некий древний таинственный ритуал, за одно участие в котором можно было лишиться головы. Это сакральное действо дурманило меня как ядовитые пары, исходящие из расселин Этны и тянущие своими дымными фиолетовыми щупальцами в подземное царство Персефоны. Я чувствовал как её тело возбуждается и подрагивает и эта вибрация передаётся мне. Мои пальцы исполняли на её одежде умопомрачительные, виртуозные, сверхмузыкальные сонаты, сарабанды, серенады, симфонии, растворяющиеся в её опадающих шёлковых волшебных цветах. Я любовался её обнажённостью, её открытостью, её нежной слабостью. Теперь пришла её очередь участвовать в церемонии раздевания. Её пальцы на моей одежде будто приготавливали из ароматных трав напиток любви и забвения, и мои одежды превращались в приправы и пряности для этого напитка. А он разрастался до огромного горного озера, в которое мы погружались в густых лучах заката, тонули в его алхимических водах, превращавших наши тела в сновидения ангелов и погружавших нас всё глубже и глубже на дно раскрепощённой аметистовой сексуальности.

            Зоя долго не уходила. Мы как две белые летучие мыши лежали головой вниз – ноги заброшены на стену. Обнажены. Нам не надоедало видеть друг друга обнажёнными. Адаму и Еве надоело – и они выбрали одежды, за которые надо трудиться в поте лица своего. Там за окном мутные подтёки ночи вырисовывали на холсте дня абстрактных насекомых. Наши ноги соприкасались. Если весь мир вырезать невидимыми ножницами вокруг нас, то ничего не изменится. Мы говорили шёпотом еле слышимые слова, не слышали друг друга, но говорили и почти не догадывались о чём. Этот вечер – огромная бездна, и мы ходили