Зеркало и свет. Хилари Мантел

о его здоровье, не стоит ли сообщить королю?

      – У него лучшие лекари. К тому же король не придет его навестить, вы же знаете, как он боится заразы.

      – Но король навестил вас, сэр, когда вы лежали с лихорадкой.

      – Не раньше, чем я пошел на поправку. К тому же у меня была итальянская лихорадка.

      Настоящая, пробирающая до кости трехдневная малярия, не чета простому ознобу, поражающему тех, кто не бывал южнее кентских болот.

      – Особая честь, – замечает Рич с завистью.

      Лихорадка вернется, думает он. И скорее всего, Генрих снова придет его навестить. Ему не верится, что король скоро умрет, хотя человек, на которого ополчится его единственный сын, все равно что покойник. Отец любит сына, но сын не любит отца. Сын хочет, чтобы отец умер, хочет занять его место. Так заведено. Так должно быть.

      Он думает о кардинале в день ареста, люди Гарри Перси врываются в его покои, рука, прижатая к ребрам. «Мне больно. Холод словно точильный камень в груди». Если сердце кардинала разбилось, то кто в этом виноват? Сам король, кто еще?

      – Вернуть рабочих? – спрашивает Рич.

      Фрэнсис говорит:

      – Мне сказали, что на потолочных балках Хэмптон-корта затесался один Екатеринин резной гранат. Сам я не могу разглядеть. Лекари утверждают, когда теряешь один глаз, второй начинает видеть хуже. Скоро я ослепну и стану просить подаяние на большой дороге, а добрый епископ Гардинер будет водить меня за руку.

      Рейф Сэдлер и Томас Ризли возвращаются от Марии из Хансдона без подписанного документа, без присяги.

      Ризли говорит:

      – Зачем вы нас послали, сэр? Вы знали заранее, что мы ничего не добьемся.

      – Как она выглядит?

      – Болезненно, – отвечает Рейф.

      – Король винит во всем тех, кто дает ей плохие советы, – говорит он.

      – Если честно, – заявляет Ризли, – я не думаю, что виноваты те, кто ей советует. Всему виной ее собственное упрямство.

      – Какая разница, – небрежно замечает он.

      Ризли говорит:

      – Сэр, не посылайте меня туда больше. – Он вспыхивает и выпаливает со страстью: – Если мастер Рейф не хочет рассказывать, я расскажу. Дом полон людей Николаса Кэрью, слуг семьи Куртенэ, слуг в ливреях Монтегю. Никто не разрешал им там находиться, и они бахвалятся, что, мол, Кромвель теперь ничто и им все позволено. Мария возвращается ко двору, власть папы будет восстановлена, и в мире воцарится порядок.

      – Они называют ее принцессой, – вставляет Рейф, – не заботясь, что их могут услышать.

      – Мы обратились к ней «леди Мария», – говорит Зовите-меня. – Она разозлилась. Думала, что мы назовем ее принцессой и преклоним колени. Когда мы передавали ей ваши пожелания, она прервала нас: «Расскажите мне, как она умерла». Она без конца проклинала Анну Болейн. Мы сказали, что она ушла с миром, а Рейф назвал ее…

      – Образцом христианского смирения. – Рейф отводит взгляд, удивленный собственными словами: его даже не было на казни.

      – Но она ничего не хотела слышать. Называла Анну «тварью», жалела, что ее не сожгли живьем.