Ломаная прямая. Пётр Таращенко

кресла и смежил глаза.

      – И я… ничего не хочу, – присоединилась Танечка.

      – А я – кофейку, – сказал Карагодин.

            Стюард поставил на край стола, напротив Танечки, которая сидела у прохода, подносик, на него чашку и в эту чашку пустил из никелированного кофейника дымящуюся струю.

            Танечка тут же подносик подхватила, и, уже вжившись в положение секретаря, стала разворачиваться в сторону Карагодина. Стюарт толкнул коляску по маршруту вдоль прохода, чайники–кофейники неожиданно громко звякнули, Танечка повернулась на этот звук и…

           Карагодин инстинктивно отпрянул назад и даже подобрал ноги, но поздно: чашка опрокинулась, и огненный кофе выплеснулся на правую ступню, ничем не защищённую, так как, желая дать отдых ногам, во время трапезы он под столом новые туфли снял.

      – Господи, – выдохнула Танечка.

            Карагодин, превозмогая боль, улыбнулся незадачливой референтше кривой улыбкой:

      – Ерунда, не бери в голову, – неожиданно переходя на «ты», сказал он. И стал промокать носком левой ноги ошпаренную правую. Боль как-то незаметно рассосалась.

           Танечка прихватила предплечье соседа.

      – Господи, какая же я росомаха… какая дура! Очень болит?

           Карагодин, частично преодолевший болевой шок, прикрыл ладонью танечкину лапку, и ощутил себя настоящим мачо, которому всё нипочём.

      – Во-первых, ты не росомаха и не дура, а во-вторых, нам в этой жизни предстоит ещё масса трудностей. Но мы их преодолеем.

      – Господи, какой ты сильный, – восторженно выдохнула Танечка. – Я никогда не встречала таких сильных мужчин… Ты меня ненавидишь?

      – Прекрати, чтобы большей этой чуши не слышал, – строго сказал Карагодин. – Главное, что мы встретились.

           Танечкина лапка судорожно сжала предплечье соседа, она ткнулась в его ухо, внутренне прошептала: «Милый, милый, милый», – но вслух ничего не сказала.

           Соседи, которым никелированная телега и стюарт заслонили самое интересное, увидели лишь идиллический финал драмы, деликатно его не заметили, допили свой чаёк, и смежили глаза, откинувшись на спинки кресел.

           Савойский отчётливо похрапывал.

           Карагодин вытянул из под колен «Арарат», налил Танечке, налил себе.

      – За нас, – значительно сказал он.

      – За нас, – прошептала Танечка.

           Наркоз подействовал самым волшебным образом, через минуту боль ушла совершенно. Одушевлённый новой дозой элексира  Карагодин страстным полушётотом понёс откровенную пургу: о всемирном проекте, о важной роли Танечки в этом проекте, о том, что она будет иметь долю в бешеных гонорарах и премиях концессионеров.

           Танечка пребывала в каком-то сомнамбулическом трансе, чуть не подстанывала от сказочных этих речей. Вдруг сказала неожиданно трезвым голосом:

      – Я согласна. Главное, что мы встретились. Но я хочу, чтобы всё было по-человечески. Я полечу в Лагос, объяснюсь… улажу все дела. И тогда