Дорогая Сузумэ. Айко Таката

плавными переливами огненных цветов (словно горящие нефтяные разводы на спокойной поверхности моря), были помещены в дальних левом и правом углах, позади стойки ресепшн, которую, словно молниями высекли из темной, как ночь, скалы.

      Помимо ваз, единственное украшение холла гостиницы – квадратной формы картина средней величины (примерно полтора метра каждая сторона), без рамы (аскетично, подумалось мне, с вызовом), на стене чуть слева напротив входа, между зоной с креслами и зоной с ресепшн. Настоящая, изумился я, подойдя ближе, не печать, не голограмма, написанная «живыми» масляными красками на грунтованном куске плотного оргалита*! Редко сегодня встретишь такое, если не сказать, никогда. На картине в очень экспрессивной, граничащей с небрежностью, манере (и снова вызов), были изображены плещущиеся на чистейшем мелководье, освещенном ярким солнечным светом, тепло от которого чувствовалось на коже моего лица, обращенного к картине, красные и золотые карпы. Казалось, они счастливы, эти рыбы, хоть и не улыбались и даже почти не смотрели на зрителя. Кем бы он ни был, он их не интересовал. Так и нужно жить, подумал я, независимо от других, веря в себя, в свои «высокие» мечты…

      Что-то в этой картине – то ли использованные цвета, то ли экспрессия, с которой они были нанесены, то ли что-то еще, внутри, невидимое для глаза, идея, мысль, заключенная в ней, – крепко завладело моим вниманием, и я на мгновение забыл обо всем на свете. Кто я, где, почему и зачем – сейчас это не имело значения. Это никогда не имело особого значения. Я понимал эту картину так, словно сам написал ее. Словно я знал, как выбирать и замешивать цвета, знал, как наносить их кистью на холст, чтобы показать себе и всему миру, что я думаю об этих карпах, которые, конечно, были лишь символом, олицетворением прекрасной мечты, проявлением великолепного сна здесь, наяву…

      Я стоял, смотрел и думал, что хотел бы стоять и смотреть на эту картину вечно. Ведь это настоящее произведение искусства. И дело тут не в технике и даже не в том, что все так удачно сложилось. Дело было, конечно, в жизни, заключенной в этой картине, настоящей живой жизни.

      Через некоторое время, когда процесс, в который я оказался неожиданно вовлечен (и какой процесс – прекрасный процесс!), начал казаться мне попросту не очень приличным, в первую очередь по отношению к самой картине и тому, кто ее написал, пусть мне, очевидно, по крайней мере, в обозримом будущем, не дано подобнее узнать ни о том, ни о другой, я отошел от стены и подошел к стойке ресепшн, на которой в дорогом и красивом кашпо, гармонизирующем с окружением, рос небольшой ягодный бонсай. Черные, закручивающиеся, словно лианы в лесу, ветви, округлые, немного приплюснутые сверху и снизу, словно сдавленные чьими-то пальцами, плоды. Их алый цвет вызвал у меня почти непреодолимое желание прикоснуться к ним, положить в свой рот. Может, даже раздавить один из них, высвободив наружу божественную мякоть. Так великая красота и совершенство рождают в человеке желание еще более великого уродства.